Елизавета Александрова-Зорина - Приговор
Скинув плащ, тот бросил его на пол и, вытерев взмокший лоб, затараторил:
— Потом приехал нотариус, наш человек. Заглянув в ангар, поморщился и не стал заходить. Ты подписал все бумаги, левой рукой, потому что правая была перебита…
Почувствовав острую боль в пальцах, Андрей замахнулся, но друг оттолкнул его, не смолкая:
— Мы затолкали тебя в мешок, отнесли в машину…
Андрей набросился на него со спины, зажав горло:
— Ты был мне как брат!
Оба кричали, не слушая друг друга.
— А потом тебя повезли в другую область, бросили в лесу, недалеко от дороги. Я не думал убивать тебя, хотел только на время вывести из игры, — друг захрипел, пытаясь убрать его руку.
— Ты спал с моей женой! — душил его Андрей. — Ты изуродовал меня, сломал жизнь! Ты все отнял у меня! Память, детство, все, что было!
— Я ждал, что ты вернешься… Я искал тебя… — задыхался друг, и его голос слабел. — Я не хотел, прости…
Он уже глотал воздух, как рыба, выброшенная на берег, и, царапая стену, ломал ногти, но Андрей, плача, не отпускал его, пока друг, стихнув, не обмяк. Швырнув на пол, он принялся бить его ногами, оставляя грязные следы от ботинок на лице, а потом, разрыдавшись в голос, бросился к нему, обняв.
— Эй, очнись, очнись!
Он с силой затряс его, нагнувшись ко рту, пытался поделиться дыханием, потом, разорвав рубашку, стал массировать, пытаясь завести сердце, давил, пока грудь не посинела, но друг лежал, раскинув руки, и растерянно смотрел на него, уставившись остекленевшим взглядом. Андрей целовал его, тормошил, ерошил волосы, бил по щекам, повторяя:
— Прости, прости, прости… Прости–и–и! — завыл он, и эхо, разбившись на тысячи осколков, разлетелось во все стороны. — Прости!
Он вернулся домой только утром, вымазанный в грязи, в сбитых ботинках, с лопнувшей улыбкой и сердцем, которое торчало наружу. У подъезда стояла полицейская машина, а дома ждали гости.
— Ошибочка вышла, — развел руками сержант, а его напарник кивнул на набитую дорожную сумку.
Сыновья смотрели исподлобья, кусая заусенцы, а жена дрожала, теребя в руках мокрый платок. Андрей растерянно огляделся. Родные настороженно молчали, втыкая в него, словно дротики, брезгливые взгляды, от которых у него взмокла спина и заныли колени.
— Ошибочка вышла, — повторил сержант. — Анализы проверили, а оно вот как оказалось, — топча свою тень, он с трудом подбирал слова.
— Собирайся! — пролаял второй.
Из комнаты выглянула мать, осунувшаяся, с красными от бессонницы глазами, и Андрей увидел в ее руках спицы.
— А ведь и правда похож… — перекрестив его, она захлопнула дверь.
Он протянул руку к жене, но та испуганно отпрянула.
— Уведите же его отсюда! — простонала она, закрывая лицо.
— Что происходит? — крикнул Андрей, когда полицейские взяли его под руки. — Я не понимаю!
— Пойдем, пойдем, — выталкивали его из квартиры. — Отвезем тебя домой.
— В чем дело? Это мой дом! — закричал он, вырываясь, и, развернув его лицом к стене, полицейские свели руки за спиной, защелкнув на запястьях наручники.
Его везли по кривой, петлявшей улице мимо теснившихся домов, покосившихся сараев, сорванных вывесок, магазинов, ларьков, слепых фонарей, любопытных прохожих, мимо рыбной лавки, где толпились покупатели, школы, куда водила мать, рассказывая, как, сбегая по лестнице, он расшиб коленку, мимо сгнивших деревянных бараков, пустыря, где когда–то был их двор, с протянутыми бельевыми веревками, ржавыми гаражами и вросшим в землю столом, на котором старики с утра до ночи стучали костяшками домино, мимо заброшенных ангаров, заросших по пояс травой, мимо закисшего пруда, мимо указателя, где значился город, которого он не помнил.
В интернате его положили в ту же палату, на продавленную кровать, и, распластав, как лягушку, привязали руки и ноги, сделав укол, после которого он обмяк, словно тряпичная кукла.
— Андрей, — по утрам повторял он будившей его медсестре. — Андрей Бродов.
Вокруг его кровати толпились старики с провалившимися носами и вывернутыми коленками, наркоманы, у которых из рукавов торчали обрубки рук, и смешливые дауны, льнувшие, как ласковые телята, чтобы их почесали за ухом. Они расспрашивали про жену, клянчили сигареты и, заглядывая в глаза, пытались увидеть в них то, что увидел он сам за бетонным забором.
— Андрей Бродов, — упрямо представлялся он и гладил себя по голове, словно ребенка.
Первое время ему присылали посылки, набитые консервами и печеньем, которым он делился с даунами, хохотавшими, словно от щекотки, и открытки с казенным типографским поздравлением, отпечатанным внутри. Мать передала ему носки, связанные из разноцветных ниток, а он спал в них, не снимая, и, разглядывая протершуюся дырку, из которой торчал большой палец, слушал стук спиц и тихий, осипший от молитв материнский голос.
Жалея, санитарки тайком пускали его к телефону, заставляя расплачиваться поцелуями, колючими, как репей.
— Это Андрей, — хрипел он в трубку и долго слушал короткие гудки, похожие на шаги убегающего человека.
Он звонил каждую ночь, пока однажды ему не ответил чужой голос:
— Они уехали. Навсегда.
Он носил теперь чужое имя, вцепившись, словно в спасательный круг, в чужую судьбу, и, вглядываясь в сырые разводы на потолке, видел жену, старуху–мать, пеленающую его в вязаный шарф, и сыновей, которые, высыпая из шкатулок собранные монеты, рассказывали о днях, выцветших в его памяти, словно стираное белье. Ему казалось, что он вспомнил молодую женщину с черными до пояса волосами, ремень отца, плач младенца за стенкой, нахлобученные на головы миски, материнские поцелуи, кислые щи, лица, голоса, смех, разговоры, и его виски ломило от воспоминаний.
Ему мерещилось, что его голос ломается, становясь высоким, визгливым, как у мальчишки, и, разговаривая с врачом, разглядывавшим его, спустив на нос очки, он боялся, что тот заметит его разбитую коленку. На прогулке он обламывал ветки деревьев, подбирая хорошую палку, а однажды на обеде, отбросив ложку, выпил суп из медной миски и нахлобучил ее себе на голову. Как женщины носят плод, так он носил в себе ребенка, который, разрастаясь, вытеснял в нем мужчину, заполняя детскими ощущениями и мечтами.
— Смотри, штанишки не намочи, — язвил врач, глядя как он, сложив пальцы, играет тенью на стене.
Но каждую ночь, проваливаясь в тяжелый и горький от таблеток сон, он раскалывал скорлупу детских воспоминаний и минута в минуту проживал тот вечер, который, казалось, никогда не закончится, повторяясь в его снах, как в приставленных зеркалах.
— Прости… — стонал он, когда кошмары наваливались на него, словно подосланные убийцы, и старики накрывали его голову тяжелой подушкой, чтобы не мешал им спать.
Бросив отяжелевшее тело на плащ, он волок его к мусорной яме, забитой бутылками и похожими на сопливые платки пакетами с клеем, а друг смотрел на него, не сводя глаз, и его рот, застыв в гримасе, казалось, что–то кричал ему, чего он уже не мог услышать.
— Или ты — или я, — целуя, прижимался он к гладкой, надушенной одеколоном щеке и швырял тело вниз.
Забросав вырванным с корнем иван–чаем, сухими ветками, кусками ржавого железа и битым стеклом, он присыпал сверху землей и, смастерив из двух кривых коряг, похожих на те, какими они играли в детстве, самодельный крест, втыкал его сверху.
Сев в машину, долго вспоминал, как ее завести, несколько раз врезался в ангар, смяв капот, а потом, отъехав как можно дальше, спускал машину в скисший пруд. Она тонула долго, всплывая брюхом, как дохлая рыба, а потом еще долго подмигивала ему вслед горевшими под водой фарами.
— Прости! — плакал он каждую ночь, бредя по дороге, и воспоминания тянули вниз, словно кандалы каторжника, делая каждый шаг тяжелым, как раскаяние. — Прости, друг!
Он просыпался, оглушенный собственным криком, взмокший, трясущийся, словно в лихорадке, а спавшая на ногах медсестра, не разлепляя век, под которыми досматривала свои сны, делала ему укол.
«Или ты — или я…» — смеялся мальчишка, коловший его палкой в бок, а Андрей, забываясь в бреду, похожем на грязный мешок, в который его затолкали, забив тряпками рот, гадал, чего же он хочет больше: вспомнить или забыть.
Приговор
Врач долго молчал, а потом, откашлявшись в кулак, нацепил казенную улыбку.
— Поезжайте в санаторий, на море. Только не тяните…
«А то будет поздно», — закивал Гамов. Анализы были плохие, и врач, пожав плечами, на больнице не настаивал.
— Сколько? — спросил Гамов, пристально посмотрев ему в глаза.
Врач заерзал на стуле, снова откашлялся.
— Три–четыре месяца…
Он не помнил, как добрался до дома, очнулся уже в прихожей, где из зеркала на него смотрел осунувшийся мужчина с красными, покрытыми паутинкой сосудов глазами. «Три–четыре месяца…» — звенел в ушах голос врача.
