Малин Кивеля - Ты или никогда
Повсюду тихо.
Я вскрываю обертку. Рождественский подарок. Это мыло, «Rose Camay». В «стокманновской» оберточной бумаге с золотистой розочкой. Я набираю ванну воды, может быть, напеваю и намыливаю себя до густой пены.
Список дел в городе, замершем в послерождественской тишине: купить в киоске газеты. Прочитать их тут же или присев на скамейку, в шапке и рукавицах.
Список дел в городе, замершем в послерождественской тишине: выпить кофе на вокзале. Перестоявшего на плитке, из бумажного стаканчика. Знакомый вкус. Читать сообщения на больших цифровых панелях. Пригородные поезда. Прибытие: Дикусрбю 15.26. Вандафорсен 15.27. Алберга 15.32. Керво 15.32. Карие 15.32. Поезда дальнего следования. Отправление: Куопио через Таммерфорс 15.30 платформа 7. Йоэнсу через Куовола 15.34 платформа 6. Санкт-Петербург 15.42 платформа 10.
Список дел в городе, замершем в послерождественской тишине: благоухать мылом на вокзалах.
4
У набережной Скаттудденстранден утонул человек. Мужчина средних лет, которого не могут опознать вот уже пять дней. У полиции нет оснований подозревать насильственную смерть. «Рост погибшего около ста восьмидесяти сантиметров, крепкое телосложение, — написано в газете. — В момент обнаружения был одет в синий тренировочный комбинезон фирмы „Puma“, белые носки и коричневые высокие ботинки на шнуровке. В кармане полиция нашла ключ с отметкой „50 ТА 407“».
На набережной ничего нет, ни трупа, ни полицейских машин, только ветер. Он щиплет щеки, превращает пальцы ног в два плотных комка кожи, мышц и костей. На истерзанной ветром осине рядом с перевернутой лодкой трепещет желтая клейкая лента. Я рассматриваю ее ближе, не прикасаясь, — возможно, это полицейская лента, перекрывающая доступ к уликам.
Воздух густ от мороза, небо — апельсин. Снег падал всю ночь — легкими, плотными хлопьями, и теперь лежит на ветвях деревьев, делая их похожими на коричневых зверей с зимней шкурой на спинах. Парусники у площади замерли — нет туристов, нет рыбы. Нет машин, ничто не движется, все застыло, как лед, — отсюда меньше девятисот километров до полярного круга. Единственный просвет — утки Холерной гавани, круглые, как шары. Сто двадцать утиных клювов крякают и гомонят, когда я приближаюсь с пакетом в руках. Море покрыто льдом до самого маяка Эрансгрунд, но там, где начинается гавань, виден край, и по эту сторону блестит черная вода, а полыньи — еще чернее. Здесь и там среди уток плывут обрывки жирной бумаги и пустые пивные банки. У самой набережной на поверхности воды радужные разводы.
Можно сплавать на пароме к острову Свеаборг.
На пароме действует городской проездной.
Но сегодня паром, возможно, не ходит, а на острове полно птиц, которые хотят вовсе не хлебных крошек.
Хищных птиц.
Дикие утки выходят на лед, переваливаясь с боку на бок, направив клювы к пакету. Их тьма, они толкают и прижимают друг друга, сверху и снизу. Птиц помельче топчут другие, те хлопают крыльями, дрыгают лапками. Коричневое и сине-зеленое сливается в единую шумную массу. Селезень и утка выбиваются вперед, обгоняют толчею то низкими перелетами, то переходами вразвалку. Один мужчина умер и пролежал в своей постели шесть лет, пока его не хватились. А нашел его техник, который открыл квартиру, чтобы установить обязательную пожарную сигнализацию. Квартплата автоматически начислялась из пенсии по болезни. Переводилась с одного городского счета на другой. Дату смерти установили, исходя из рекламных листовок, которые, падая в почтовую щель, горой скопились в прихожей. Мужчина лежал на кровати, укрытый одеялом. Мумифицированный. Ему стало нехорошо. И он прилег. Укрылся одеялом. Это случилось в Монсасе, в десяти километрах отсюда.
Подальше от берега на льду что-то лежит, это домашняя утка. Она неподвижно смотрит на скованное море. Щурится, глядя на горизонт. Отыскав кусок хлеба с несколькими изюминами, я бросаю его как можно дальше. Кусок приземляется как раз перед клювом одиночки, но она не реагирует, не движется. Я бросаю еще кусок, и дикие утки, сгрудившиеся у моих ног, кричат, разинув клювы, в которых видны острые языки. Утки бросаются за кусками и обратно, туда и обратно, но все же остаются на месте — слишком ленивые или слишком умные, чтобы оставлять свои хлебные места и лететь за лакомым куском в такую даль. Я бросаю домашней утке третий кусок. Может быть, она умерла. Утки тоже умирают, просто я никогда этого не видела. Я оставляю пакет стае и иду по набережной, как можно дальше. Утка не шевелится. Я огибаю ее по краю набережной, наклоняюсь вперед. От ветра слезятся глаза. Клюва не видно, размытые контуры. Стая диких уток разорвала ее в клочья, свою же сестру по виду, каннибалы… в конце концов она утонет, когда просядет лед. Тогда она уже ничего не почувствует. Я сажусь на край набережной. Она холодная. Утиный гомон за моей спиной оглушителен. Земля испещрена желтыми и черными отверстиями от испражнений.
На льду чернеет утка-одиночка. Овалом, без намека на изгибы. Или на перья, на клюв, на утиные черты.
Это камень.
Поблизости проходят мальчик с бабушкой, краснощекие. Мальчик сосет леденец и скачет туда-сюда.
— А это — большой крохаль, — показывает бабушка.
Мальчик бросается в снег и водит руками и ногами, рисуя очертания «ангела».
Среди утиных лап мой пустой пакет. Теперь клювы щиплют полиэтилен. Из телефонной будки торчит пара ног, кто-то спит. Я иду по улице Александергатан. Жизнь и движение застыли. Температура на цифровом табло — минус двадцать три. В угловой витрине гномы все карабкаются по лестнице. Останавливаются, машут, спускаются, не в такт музыке, которая струится откуда-то сверху или сбоку.
Она все еще стоит у «Стокманна», рядом с остановкой трамваев. Брезент трепещет на ветру. Вход заклеен серебристой лентой в несколько слоев. Внутри не слышно разговоров. На месте входа, поверх надписи русскими буквами ПЕЧЕНЫЕ КАШТАНЫ висит листок в клетку с написанным от руки такими же буквами ЗАКРЫТО. Мне кажется, что и запаха нет. Что он исчез, всего за четыре дня. Испарился, истаял. Но проходит минута — и я чувствую. Глубоко под полярным запахом моря, под следами выхлопных газов проступает он — ореховый, чужой.
Трамваи ходят всегда. Только в Рождество рейсов меньше, а несколько ночных часов трамваи отдыхают в своих ангарах на краю города. Вот и все исключения, а так — всегда.
На этот раз в трамвае всего два человека. Немолодой водитель с пожелтевшими кончиками пальцев и кольцом, вросшим в мясистый мизинец. Он не отрываясь смотрит прямо перед собой, может быть, на рельсы. Всякий раз, когда приходится ждать у светофора, он хрипло вздыхает. Над рулем висит фотография косоглазой девочки.
И я.
Город безлюден. Ни на одной остановке в трамвай не заходят новые пассажиры. Мы едем по белому с коричневой каймой.
Вход в зимний сад запрещен, вывески и плакаты — «В праздничные дни закрыто» и «Не входить». Однако дыра в заборе с южной стороны все еще на месте, а моя скамейка на противоположной стороне свободна. В теплицах растут тропические растения, стеблями к стеклу. Под снежным покровом дремлет розарий. В газетах все рождаются и умирают люди. Сегодня среди умерших только люди старше восьмидесяти.
Вот и к тебе сон пришел. Ты сомкнула усталые веки.
Наш певчий брат покинул нас.
Спасибо за годы с нами. Спасибо за все, милая мама.
Иногда умирают молодые люди. Иногда ребенок.
Милый ангел прилетел, но остаться не захотел.
Светит звездочка моя, к ней хочу на небо я.
Мимо проходит девушка в рабочих штанах, с лопатой и ведром.
— С Рождеством, — говорит она, несмотря на мое незаконное вторжение, и шлепает дальше.
«Мобильные телефоны вызывают изменения в клетках мозга, — написано на четвертой странице. — Однако до сих пор не установлено, позитивны или негативны эти изменения». И: «Осетр под угрозой исчезновения. Синтетический эстроген этинилэстрадиол, который входит в состав противозачаточных таблеток, влияет на формирование половых органов молодых осетров, попадая в водоемы через канализационные стоки. Объема канализационных выбросов города с населением в сто тысяч человек достаточно, чтобы помешать размножению рыб. Половые органы самцов изменяются таким образом, что начинают напоминать органы самок. Этинилэстрадиол обладает разрушительным потенциалом в тысячу раз большим, чем нефть. Один литр этинилэстрадиола отравляет миллиард литров воды. В мировом океане обитает бактерия, способная расщеплять природный эстроген. Однако этинилэстрадиол эта бактерия расщепить не в состоянии».
На тринадцатой странице публикуется рубрика «Контакт».
Ты одинока, как и я? Мужчина, 50 лет, ищет женщину не старше 30 лет, желательно брюнетку, для серьезных отношений.