Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
в садик, отменяем Машины курсы, звоним Майорову: «Бери Рому с Мариной». Он отказывается — как всегда! Я выхватываю у Лени трубку:
— Андрей, ну что тебе стоит! Там французская кухня. Аттракционы…
— Ирин, считай, что у меня социофобия. Я ботинок своих в чужой прихожей стесняюсь.
— Там не надо снимать ботинки, Андрей! Сорвись спонтанно, хоть раз сорвись!
— У меня только–только башка прошла, я картинку начал рисовать. Три вечера субфебрильная температура…
Это все. Субфебрильная температура Майорова — приговор любому празднику.
Мы подъезжаем, читаем вывеску, с недоверием дергаем стильные ручки, убеждаемся, что сегодня днем «Таинственный остров» закрыт. Я посылаю Лене взгляд стоило ли так упрашивать Майорова. Лелька хнычет, мы отправляемся в помпезный «Белый пароход», у нас есть один гость, водитель Толик.
В огромном зале с позолоченной лепниной нет никого, только пальмы и попугаи. Толик, не притрагиваясь к меню, бросает Лене: «Как всегда». Наша Маша, претендентка на медаль, не успевает изучить даже закуски, когда появляется официант. Зоя с Лелей доверчиво смотрят на папу. Мы осторожно пьем холодные соки, долго ждем, испуганно поглощаем дорогую еду. Шутим вполголоса, за окнами тихо: пруд во льду и морозный белый день. Толик подходит к официанту: «Слышь, друг, сделай музыку». Приносят магнитолу, мы танцуем: я с Леней, Толик с Машей, потом меняемся. Леля с Зоей приникли к клетке с попугаями. Я делаю вид, что веселюсь, хлопаю, топаю, но огня не хватает, не хватает гостей, заинтересованных глаз, не хватает шампанского, мне нельзя пить — я лечусь у гомеопата.
— Мама, учись!
Зойка врывается в наш кружок, показывает движения, к ним бы длинные ноги — как раз такие, как у нее. Я не могу повторить за Зоей, я не люблю сумерки. Леня не любит быстрых танцев. Мы выходим. Толик, пытаясь меня развлечь, запевает:
— Мы, шофера третьего класса! — и выруливает по синусоиде. — А поехали смотреть, как взлетают самолеты?
Я думала, это шутка, но Толик мчит в аэропорт. Как это Ленька согласился? Темнота, огоньки, заснеженные елки. Настроение, будто куда–то улетаешь. Я и правда улетаю через два дня. Толик травит свои байки таксиста. Огибает аэропорт, останавливается, вспоминает, как возил сюда подружек. Пикантности пропевает в нос, мол, ты–то понимаешь. Сзади не слышат, им тесно и жарко, девочки в шубах, а у Ленечки габариты. Зоя с Лелькой пищат и дерутся. Мы видим неподалеку самолетик, но не знаем, будет ли он взлетать. Вдруг замечаем: поехал, поехал… Замолкаем, затихаем, следим. Как шестиглавая кошка, в двенадцать глаз… Стоп. Стоит. Кажется, пошевелился. Давай, лети! Развернулся. Куда ты? Куда–а–а?!! Он стремительно разбежался и улетел прочь и в ночь.
— Дядя То–о–оля, вы говорили, они над машиной взлетают!
— Ну откуда я знаю, раньше взлетали… Девчонки визжали неимоверно. Просто со страшной силой!
Лене не терпится:
— Але, девушка, сейчас самолет куда улетел? На Кишинев? А следующий во сколько, не подскажете? Вот спасибо… Следующий на Иркутск, — объявляет Леня, будто это имеет значение. Зоя воодушевляется.
— Где Иркутск? Мама, не делай такие глаза! Где Иркутск? Он полетит в другую сторону?
— Сомневаюсь. Ленька, почему они тебе отвечают? Я вечно звоню–звоню, а они «тяф!» и бросят трубку. И дозвонился ты в момент.
— Мама, глупенькая, мы же рядом, — встревает Лелька. Леня подмигивает.
— Ты не то спрашиваешь. Слышала, как надо? Куда улетел? Когда следующий…
— А–а–а-а-а!!!!!!
Все кричат, спасая перепонки. Он пролетел прямо над нами, было видно все брюхо. Это было… это было даже неприлично. Он подкрался откуда–то сзади и промчался ровнехонько над машиной, и шасси видны, и хвост, и подхвостье, и какие–то отверстия, и этот грохот… Нас тряхнуло. Но он не взмыл — он сел и покатился.
— Дядя Толя, здесь садятся самолеты! Здесь садятся, садятся! Не взлетают!!!
12
Перед сном мне позвонил Чмутов.
— Иринушка, я тебя снова поздравляю. Я вспомнил, ты же математик, ты закончила МГУ! — он наверняка спросил у Майорова. — Математик — это хорошо… У меня про числа есть текст в «Урале». Славный текст, на него был отзыв в «Новом мире».
— Дашь почитать? — я тут же сделала стойку.
— Конечно, дам. Правда, для математика столь высокого ранга… — он сразу признал мои козыри. — А сколько тебе исполнилось?
— Не скажу. Очень много, — мне не хотелось его отпугивать.
— Сколько все–таки?
— Сорок.
— Подумаешь. И жене моей сорок. Значит, ты Водолей. А по году…
— Я соврала. Сорок два на самом деле.
— Господи, Иринушка, кто знат, о чем женщина думат! А я со всякими женщинами дружу. И пятидесяти, и шестидесяти лет…
Я вспомнила поэтессу в кинотеатре. Хорошо, что он сказал дружу, а не у меня были женщины. Назавтра он передал мне текст про числа. Допустим, у меня было тринадцать женщин, тут же вычитала я, столько–то блондинок, столько–то брюнеток, шатенок и одна рыжая. Рыжую, его первую жену, я знала. Через остальной текст мне пришлось продираться. Это была затянувшаяся медитация над числами, рефлексия по поводу ощущений, знакомых всякому, кто погружался в мир формул. Кто рвался вперед — так, что трещали извилины, кто чувствовал, как нарастает сопротивление, и замедлялся, подтягивал снаряжение, осторожно двигался наугад, покрасневшими глазами замечая потайные приметы: сочетания крючков на бумаге и загадочные знаки повседневной, повсенощной жизни. Когда уже и отсвет лампы, и партнер в постели кажутся символами, когда голова гудит, словно болит, словно думает, а не больно и мыслей нет, и ни на минуту нет расслабления, и кажется, уже сходишь с ума, но вдруг всплываешь, хватаешь зрачками солнце, а в руке бьет хвостом золотая рыбка. Чмутов был заворожен, был увлечен числами, он набрел на кольцо вычетов по модулю девять, но не мог этого осознать, и кружил, кружил, приписывал девятке мистические свойства, обнаруживая скрытый смысл и в сроках вынашивания младенца, и в экстремальных штормовых баллах. Поначалу текст сверкал, радужно переливался, но к концу стал аморфным и вялым, растекся медузой на песке.
Я когда–то сама попала в девятку. Мучаясь с Зойкой над таблицей умножения, вдруг увидела, что на девять можно умножить на пальцах. Я даже подпрыгнула, когда это увидела! Я просто гений! Мне хотелось просветить весь мир. Еще радуясь, я вдруг осознала, что метод должен быть давно известен — за тыщи–то лет существования математики! Он почему–то не встретился мне в детстве… Через полгода он мне встретился — в Зойкиной «Развивающей тетради».
Я подошла в школе к Чмутову, чтоб объяснить про кольцо вычетов. Он отмахнулся, мол, числа — пройденный этап, но девятка, конечно, девятка — да, девятка — мистический символ.
— Игорь, хочешь, покажу свое открытие?
— Как не хотеть, ласточка.
Мы стояли с ним у окна. Я растопырила пальцы на подоконнике, на ногтях лак с мерцающими блестками, дорогой маникюр из дорогого салона, все еще аккуратный, не облупившийся со дня рождения. Вдруг застеснялась:
— Лак яркий, мешает.
— Да я к ногтям равнодушен, Иринушка. Валяй, показывай, не стесняйся.
— Лучше давай на твоих. Загибай любой палец. Номер пальца — число, на которое ты хочешь умножить.
Но он не хотел умножить, он боялся… Он боялся. И этот тоже?.. Через день я улетела в Москву.
13
Я разыскала в Москве дочку друга, который шагнул с балкона. Когда–то мы жили в общежитии, мне было двадцать три, Жене — четыре, она каталась на трехколесном велосипеде по коридорам МГУ и казалась мне большой избалованной девочкой. Мы с Леней водили ее в зоопарк, была весна, цвели яблони, Леня снимал нас на кинокамеру. Мила, Женина мама, смеялась: «Будем смотреть кино и вспоминать, что у Горинских не было детей и они брали напрокат нашу Женечку».
Теперь Женя мыкалась в Москве без прописки и собиралась к маме в Израиль на п. м.ж. Мне было жаль, что она уезжает. Мы договорились по телефону встретиться в Пушкинском на выставке. Я решила сперва занять очередь, подошла к темноволосой девушке в белой шапочке: «Вы — последняя?» Она обернулась — мы узнали друг друга в тот же миг. Не знаю, что увидела перед собой Женя, я увидела ту же девочку, те же мягкие карие глаза, точеный профиль, те же смуглые щеки. Когда–то в детстве она преобразилась, давным–давно, когда сменились молочные зубки и верхние два выросли крупными, как у зайца. То ли эти зубки теперь выровнялись, то ли Женя сама вдруг выросла вокруг них, но она выглядела совсем как раньше, когда мне, а не ей было двадцать три.
Тогда я относилась к ней прохладно, берегла чувства, еще не зная, что любовь к детям разрастается, как сорняк. Подшучивала над всеобщей любимицей и умницей, уверяя, что люблю не детей, а взрослых, и не делала ребенку никаких скидок. Сейчас я испытывала к ней такую нежность, что боялась ее показать. Я помнила, как рядом с Милой появился Гоша, как начал круглиться Милкин живот, я даже видела запись в журнале врача: «Женщина выписана рожать в Николаев». Я приходила смотреть, как пеленают ребенка, Гоша складывал многогранники из бумаги, октаэдры, додекаэдры, развешивал их под потолком… Мне не хватало отца за спиной у Жени, не хватало его бумажных многогранников. Она казалась мне маленьким зверьком, которого страшно спугнуть, а он легко идет в руки. Ей приходилось долго ехать после работы, далеко возвращаться в общежитие, но она охотно встречалась со мной, заранее на все соглашаясь.
