Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла
— Выключи свой фонтан, дружок, а то мы захлебнемся. Тебе ли разглагольствовать, если ты сражался только с улитками в супе! Когда на тебя выпускали быка, у тебя в жилах останавливалась кровь и ты дергался, как в пляске святого Витта!
Несчастный бандерильеро делал вид, что принимает слова Родриго за шутку, ибо любой спор с ним кончался криком; завсегдатаи таверны часто подзадоривали бандерильеро, полагая, что он просто лопается от желания всех рассмешить.
— Вы разрешите рюмочку?
Старый тореро все сносил, довольствуясь рюмкой вина на чужой счет. Родриго откинулся назад, чтобы все видели брелоки, бряцавшие на его жилете.
— Все, что будет угодно нашему другу, — бросил он, обращаясь к хозяину.
— Сразу видно, что ты богат, Родриго!
— Я? Богат?
— Как крез, Родриго. У тебя есть денежки и дом, а я, — бандерильеро немного играл, на этот раз роль бедняка из сентиментальной мелодрамы, — сам видишь, в моем возрасте — и без единого сентимо, существую благодаря помощи друзей, пока еще они находятся. Вообще‑то у меня были друзья, и когда я только начинал и подавал большие надежды. К тому же я болен. — Он показал на грудь. — Одной ногой в могиле.
— Не говори мне о своих бедах. О бедах не надо, — замахал руками Родриго. — Хватит! Всем нелегко. Так что не рассказывай. Всему свое место. Для этого есть исповедальня. Угости сеньора чем‑нибудь, Манолийо.
Тореро был одет бедно и чисто. Шею и залатанную манишку прикрывал платок. Хуан Родриго выпустил клуб дыма прямо ему в лицо, чтобы тот отодвинулся, и похлопал себя по жирному бедру, туго обтянутому черными брюками, в каких щеголяют красавцы и танцоры. Тореро попытался отработать угощение.
— Сегодня, Родриго, как раз подходящий вечер, чтобы подловить сына нашего вельможи и его дружков. Только не надо женщин, с ними всегда выходит скандал.
Бандерильеро во всем поддакивал Родриго, терпя его злые шутки и выполняя его поручения. Для этого он и нужен был Родриго, который поднимал беднягу на смех, веселя собутыльников.
Тореро все выносил ради куска хлеба. Но иногда жаловался.
— Я не могу защитить свое достоинство, Родриго, и поэтому ты надо мной насмехаешься.
— Ну и бесстыдник! Прямо нахал!
— Нехорошо ты поступаешь, Родриго, нехорошо.
— А ты продашь прах своих предков за тарелку чечевичной похлебки.
— Нужда, Родриго.
— Ша — ло — пай — ство, — по слогам произнес тот.
Тореро взял рюмку вина и поднял тост за Хуана Родриго.
— За твое здоровье.
— Хотелось бы мне пожить подольше!
— Ты из железа сделан.
— К твоей же выгоде.
Хуан Родриго сдвинул шляпу на затылок и взял новую сигару.
— Было бы неплохо, если бы мы подцепили докторишку с его компанией.
— Оле! Можно было бы спеть им, я сегодня в ударе.
— Да здравствуют настоящие мужчины!
Вошел подросток в белой курточке посыльного и обратился к Хуану Родриго:
— Добрый вечер дону Хуану и всему обществу.
— Добрый вечер.
— Меня прислали от Пако. Там в отдельном кабинете — сеньорито Альберто и его друзья.
— Что это за куадрилья, Родриго? — спросил тореро, — Неплохая. А они очень навеселе?
— Не без этого, — ответил посыльный.
— Женщины есть?
— Нет, одни мужчины.
— Гитаристы?
— Перилья.
— Хорошо. — Он помолчал. — Ты на машине?
— Да, сеньор. На улице вас ждет такси.
— Мы сейчас идем, и возьми это на память о доне Хуане Родриго. — Он вытащил из я; плотного кармана два дуро.
— Премного благодарен, дон Хуан.
Сеньорито Альберто и его друзья приняли дона Хуана и тОреро одобрительным свистом, радостными возгласами, тотчас предложили вина.
— А вот и чудо — Родриго со своим спутником.
Кто‑то пел, подражая народной манере.
— А ну‑ка покажите свое искусство. Посмотрим, как свищут щеглы по ночам.
Хуан Родриго, корректный и обаятельный, почтительно здоровался с юными почитателями андалузских традиций. Представив тореро, дон Хуан обратился к нему:
— Вот один из кабальеро, каких уже мало осталось, — дон Альберто, хозяин половины Толедо. Не так уж много, а как умеет жить! Вот человек!
Тореро счел нужным восхититься:
— Какое пиршество! Пепе Трепа всегда к вашим услугам, сеньор.
Компания была на взводе. Все сидели без пиджаков: в нос бил смешанный запах мансанильи, табака и пота. Перилья сидел немного в стороне, положив руки на гитару. Прополоскав рот вином, Родриго объяснил:
— Надо смочить голосовые связки.
— Родриго, милый, — обратился к нему сеньорито Альберто, — сегодня ты должен от души угостить нас своими песнями.
— С превеликим наслаждением. Я пришел с эт°й клячей, — он показал на тореро, — которую не берут даже пикадором, и готов доставить вам удовольствие, насколько это в моих силах.
Положив за ухо сигарету, которую ему дали, тореро обратился к певцу:
— Посмотрим, Хуан, удастся ли тебе своим пением изгнать из наших тел муки, которые нас терзают.
Один из прихлебателей сеньорито Альберто нарушил этУ церемонию злым замечанием:
— Если тебя терзают муки, иди прочь — нам нужны весельчаки, которые будут пас развлекать.
Тореро попытался сгладить свою оплошность.
— Я только хотел сказать…
Но прихлебатель не унимался.
— А мне наплевать на то, что ты хотел сказать. Почему Это я должен слушать твою белиберду?
— По — моему, я веду себя прилично, и не надо меня оскорблять. Я держусь прилично, бываю в приличном обществе. Зачем же оскорблять человека?
С видом миротворца вмешался сеньорито Альберто:
— Ну что ты, Рамирин! К чему так кипятиться! Давайте-ка выпьем по рюмочке, а Родригито нам споет для начала фанданго.
Перилья стал подкручивать колки, а прихлебатель, выпив залпом мансанилыо, зло сетовал другу:
— Этот дурак все настроение мне испортил своими муками.
— Да брось ты, Рамиро! — успокаивал его сеньорито Альберто.
Повсюду пустые бутылки. Стоит глубокая ночь. Время от времени кто‑нибудь выходит и возвращается бледный, вытирая платком губы. Жарко, накурено. ЗвУчат кадисские песни и танцы. Новые блюда с ветчиной, новые бутылки. Один из весельчаков философствует:
— Если б мы жили в древнем Риме, ребята, прямо здесь разместили бы вомитории! Жалко, что баб не позвали, была бы вакханалия первый сорт.
Потный Хуан Родриго, в расстегнутой на жирной безволосой груди рубахе, не переставая пел и пил. Но сеньорито Альберто мрачнел с каждым глотком.
— Спой аргентинское танго, Родригито, чтоб за душу взяло.
Свита изобразила ужас.
— Опомнись, Альберто! Если бы это сказал кто‑нибудь другой, мы б его изгнали из храма.
Тореро то и дело скользил по замызганному полу, залитому мансанильей и покрытому окурками, но хмелю не поддавался и не падал.
— Смотрите, он сейчас свалится. Это не андалузец, а дерьмо.
Еще бутылки. Еще ломти окорока. Гитарист не пил.
— С меня хватит содовой.
— Так ты тоже дутый андалузец?!
Хуан Родриго тянул андалузскую песню, не находившую отклика у сеньорито. Наступал момент, когда пробуждаются животные инстинкты. Кто‑то смел со стола на пол бутылки и рюмки. Прихлебатель Рамирин порезал себе палец.
Хуан Родриго пел тихо — слишком много выпил. У прихлебателя появилась блестящая мысль, и он позвал официанта.
— Эй, послушай, принеси‑ка нам воронку.
Хуан Родриго все тянул андалузскую песню, а Рамирин объявил свой план:
— Не умеет пить — не надо. Мы ему вставим воронку, и он напьется так, как никогда в жизни не напивался. Вот посмотрите.
План был великолепный. Официант принес большую воронку, через которую разливают по бочкам и большим оплетенным бутылям вино.
— Другой нет.
— Годится и эта.
Официант исчез.
— Подержите‑ка тореро, он хочет как следует выпить, — сказал прихлебатель. — Ты принеси бутылку. А ты усади его, и пусть откроет рот.
Пепе Трепу, друга Хуана Родриго, бывшего тореро, страдающего грудью, усадили на стул.
— Открой рот.
Ничего не соображая, он повиновался. Прихлебатель Рамирин вставил ему в рот воронку и начал лить вино.
— Еще бутылку! Еще! Он напьется так, как никогда в жизни не напивался.
Пепе Трепа, мужчина пятидесяти семи лет, без денег и без друзей, задыхался. Он стал брыкаться. Раздался смех. Оп продолжал брыкаться.
— Как лошадь пикадора. Кляча протягивает ноги! Хватайте его за ноги!
Всем было очень смешно.
Родриго запротестовал, когда уже было поздно. Глаза тореро остекленели, вылезли из орбит, он вдруг обмяк. Его отпустили, и он упал на пол. 3олотая мансанилья смешалась с кровью Пепе. Все замолчали в изумлении и страхе, послышался только вздох, будто из мехов вышел воздух.
