Аркадий Пастернак - Рассказы
Но одна игрушка старого мастера никогда не жила долго. Это был солдат, стоящий на одном колене и целящийся из какой-то трубки с утолщением на конце. Лицо у него было мертвое, желтое, губы яркие, и изо рта торчал зуб, а из-под каски блестели глаза.
Фархат делал его всегда одинаково. Ребята прозвали его «фаустник», он долго не жил в наших играх, ему постоянно отламывали то руки, то ноги, чаще вместе с головой.
Для девочек была другая игрушка. Красавица с черными бровями и надписью на подоле длинного одеяния: «Ширин».
Я постоянно вертелся около Фархата, прятался где-нибудь за прилавком и оттуда наблюдал. Для меня он был фигурой загадочной и могущественной: как же – повелитель глины. Я ведь сам пробовал лепить из пластилина. А потом, я страшно боялся орлов, для меня в зоопарке не было зверя ужасней орла. Фархат же напоминал нахохлившуюся хищную птицу.
Однако постепенно я выполз из-за прилавка и перебрался поближе. Мне хотелось хоть раз услышать голос Фархата, напоминает он клекот или нет. Я теперь стоял где-нибудь неподалеку с безучастным видом, а сам прислушивался – вдруг заговорит. Однако он все делал молча.
Но однажды случилось невероятное. Грузная седая птица забила крыльями, заметались руки, схватывая то одну игрушку, то другую. Потом руки замерли и сдернули с головы тюбетейку, запихивая ее под тележку.
– Мальчик, мальчик!
Я сначала не понял, кто меня зовет. Голос был сдавленный, хриплый. Неужели Фархат? Я напрягся весь. Меня зовет. Заметил? Ругать будет? Родителям скажет? А что я такого сделал? Я попятился, пробормотав:
– Чего я такого сделал?
– Иди сюда, я тебе игрушки подарю, – Фархат сказал это гораздо тише, протягивая глиняную какую-то «штукенцию».
«Сейчас шарахнет меня ею по голове! Странный какой. Вдруг псих?!»
Однако он улыбнулся ласково, понимающе, и я сделал несколько несмелых шагов.
– Ну вот и хорошо, вот и хорошо, – расплылся он в улыбке и засуетился, перебирая игрушки руками.
– Хочешь, подарю, хочешь, подарю? – повторил он несколько раз. – Да ты садись, выбирай, вот так, – ободрял он меня, но сам был бледен, и губы дрожали.
Я оглянулся. «Чего он испугался так? – подумал я. – Аж вон вода какая-то выступила на подбородке». За моей спиной несколько человек в стеганых халатах и тюбетейках ходили от прилавка к прилавку, приценивались, разговаривали громко, гортанно. «Вот он – клекот», – подумал я. Фархат тоже глядел через мое плечо на них. Его напряженный взгляд как бы обмяк сразу: дернулись зрачки в сторону и потускнели.
– Мальчик, помоги мне собраться, – сказал он хрипло, так сказал, что я забыл и страх, и недоверие и стал помогать ему укладывать игрушки в вещмешок. – Помоги, пожалуйста, игрушки довезти, – попросил он и покатил вперед, отталкиваясь маленькими костыликами. Вещмешок горбатился за его спиной, как крылья, скомканные и усталые.
Жил он неподалеку от рынка, в полуподвальной комнате, большой и кособокой. Пока спускались в подвал – пахло овчиной, вчерашним супом, керосином и особым теплом устоявшегося коммунального быта, блошиным и пресным.
Я страшно удивился фархатовой комнате. Она была обклеена журнальными фотографиями всем известных картин. «Это сам Фархат клеил, – догадался я, – только там, где мог дотянуться». Репродукции кое-где пожелтели и были здорово засижены мухами.
– Мух много ничего, – сказал Фархат. – Садись.
Я огляделся: стулья, стол, верстак, все с подпиленными ножками; сел на маленький стульчик. Справа – лежанка, слева – верстак, заваленный бумажками, тут же – ножницы и несколько больших картонных ящиков.
– Сейчас чаю, – сказал Фархат и покатился на тележке куда-то в угол.
Мое внимание привлек странный железный ящик. Я пытался угадать, что это такое, и тут дверь за моей спиной распахнулась. Я невольно сжался, потому что в комнату вошел очень пьяный дяденька, он сразу весь закачался и рванул гармошку, висевшую на груди. Издав победный клич, из-за его спины выкатилась толстая, лохматая тетенька, у нее были широкие черные брови. Она сразу затопала по полу и закричала частушку.
– Фархатушка, голубь, – сказал дяденька с гармошкой, сделал шаг вперед и протянул потный стакан: видно, ему его передали сзади.
Фархат взял его, поднял руку со стаканом над головой, потом приложился к нему губами и медленно выпил. Тетенька топнула ногой, схватила Фархата за руки, стакан упал и покатился. Тетенька высоко задрала фархатовы руки, задергалась, затопала. Она пыталась с ним танцевать, а он был как птица, которую тащат за крылья. Наконец он клюнул ее головой в живот, и она откатилась, хохоча, и скрылась за дверью, исчез и гармонист, шум удалялся.
– Моя квартирная хозяйка, – пояснил Фархат, пряча глаза. – Очень достойная женщина, – добавил он и покраснел. Стоял он теперь посреди комнаты, как будто врос в нее или будто ноги у него провалились под пол- ведь тетенька стащила его с тележки. Он оттолкнулся руками и перенес тяжесть тела вперед, потом руки – вперед и снова тело вперед, так и доковылял до примуса.
Пока чайник не вскипел, Фархат расставил на оборванной клеенке стола чашки, очень чистые и широкие. Он посмотрел на меня красными полупьяными глазами и вдруг вскрикнул:
– Мальчик, я не вор! – и тут же шепотом: – Ма-а-аль-чик!
Внутри у меня все похолодело: «Точно – псих иль алкоголик!» От этой мысли захотелось юркнуть под низкий стол.
– Почему ты на меня так смотришь? – Фархат впился мне в лицо орлиным своим взором. – Видел, что я испугался там, на базаре? Видел? – переспросил он.
Я отвел глаза и привстал.
– Да ты не бойся. – он визгливо рассмеялся. – Я не вор. Но прятаться должен.
Я не знал еще, как действует водка на Фархата, поэтому здорово испугался.
Он разлил чай, достал дешевых конфет, пряников и взял чашку в пальцы. Подражая ему, я так же поднял странную чашку без ручки, чая в ней было всего лишь на донышке.
Я снова вздрогнул – низкий ползучий вой протянулся из угла в угол, ударился в окошко и замер под потолком. Фархат, задрав голову, начал петь. Голос стал тонким, прозрачным, он ломался и булькал в горле. Мне стало страшно: вдруг жилы лопнут и хрустнет голос. Я разобрал только одно знакомое слово.
– Ширин-Ширин! – пел Фархат и качал головой. – Ширин-Ширин! – повторял он, и на возгласе «ин!» срывался и падал голос, вызывая ощущение пропасти.
Продавец игрушек на глазах молодел, усилия голоса стягивали края трещин и пропастей, на его лице оставался бледный шрам только. Голова упала на грудь, песня окончилась.
Потом он встрепенулся, схватился за край стола и сполз со стула. Рука его описала широкий полукруг, сгребла все со стола.
– На, бери, дорогой, бери, – придвинул он ко мне пряники, печенье, леденцы. Он попытался снисходительно, по-отечески потрепать меня по голове, но он был ниже меня. – Иди, иди, мальчик, завтра приходи, игрушек дам, – говорил он уже совсем заплетающимся языком.
Я повернулся и пошел, прижимая дешевые сласти к груди.
Дома мама ахнула:
– И где ты набрал этой гадости?!
– Меня Фархат угостил, – ответил я насупленно.
– Фу ты! Он же грязный, этот безногий! Фу! – сморщила нос мама.
Я не слушал, я размачивал в чае засохшие пряники и грыз их усердно вместе с дешевой карамелью. С этого дня я почувствовал ответственность за Фархата и не мог предавать его.
Еле дождавшись утра, я прибежал на рынок и сразу увидел старого узбека. Он сидел насупленный, величавый и одинокий среди пустых рыночных лотков, в мягкой сырой тени складских стен. Игрушек перед ним не было.
Сначала я подумал, что он не узнал меня, он даже не посмотрел в мою сторону. Я робко приблизился.
Не поворачивая головы, он процедил сквозь зубы:
– Игрушек тебе обещал, помню-помню… игрушек…
Я смотрел и не узнавал Фархата: глаза полуоткрыты, морщины на лбу распустились, набрякли, сам важен, ленив.
– Ладно, поехали.
Он оттолкнулся костыликами, я двинулся за ним. Фархат поминутно останавливался, вздыхал, в небо смотрел.
– Чем пахнет утро? – спросил он меня. – Глиной, – ответил он сам себе. И мы двинулись дальше.
Так постепенно добрались до полуподвала.
И тут-то я и узнал, зачем стоит в углу железный ящик. Это была печь. Где-то за одной из дверей, когда шли в фархатову комнату, перед нами мелькнула хозяйка.
– Деловой, ишь ты! – процедила она сквозь зубы. – Ерундой занимаешься, ты за енергию плати, деловой! – хмыкнула она.
Фархат как не слышал.
Теперь он стоял перед печью и мял в пальцах глину. Глиняные человечки лежали перед ним.
Вдруг лицо его исказилось, в глазах появился не страх – ужас, нечеловеческий, суеверный и осторожный, как и его прикосновения к глине.
– Они не должны быть сволочью, – сказал он, дрожа.
– Какой сволочью, чего? – От передавшегося мне страха хотелось отбрыкнуться словами. – Чего сволочью?! – бормотал я, а сам думал: «Может, он боится, что печь взорвется? Но кто сволочь-то? Хозяйка подложила в печь чего-нибудь?» Я прикрыл глаза рукой, но успел увидеть, как он показал рукой на человечков:
