Аркадий Пастернак - Рассказы
Из веселого и добродушного дяденьки он превратился в дерганого, с подозрительным взглядом, быстрого и вороватого дядьку, пробегающего по дворам с ворохом нераспроданных игрушек. Вскоре он пропал куда-то – видимо, уехал из нашего города навсегда.
Я тоже уехал, но только на лето, к бабке в Белгородскую область. Уехал, не попрощавшись с Фархатом. Правда, там я извел свою бабку просьбами отвести меня на карьер, где добывают глину. Я понимал, как тяжело будет Фархату без дяди Паши, его киловатт, оплат и глины с керамического завода. Чувствовал я и еще что-то. Ведь я побывал все-таки у Фархата один раз. Комната его преобразилась, стала очень уютной: розовые обои, абажур. Мой друг прятал глаза, суетился и ни разу не попытался запеть – это был плохой признак.
Поэтому старый дедов вещмешок я приспособил для большущего куска глины. Мне удалось-таки его добыть, и, несмотря ни на что, я с ним не расстался за всю дорогу. Я представлял себе, как я спасаю Фархата своей глиной и как он делает меня своим учеником. Мечты мои кончились, лопнули разом.
– Явился! – заорала Степанида на меня. Она открыла дверь, как только я собрался постучать.
Я оглянулся, нет, это относилось ко мне, только ко мне.
На верхней губе Степаниды я заметил усики и яростные капельки пота. Губа эта дернулась и запрыгала вверх-вниз, вверх-вниз. Гневное лицо сморщилось, Степанида всхлипнула и заревела: «А-а-а! У-у-у!» Она взялась яростно и совсем по-детски тереть глаза кулаками, как будто целью задалась втереть их вглубь, до мозга. Она развернулась и пошла. «А-а-а! У-у-у!»
Я стоял. Она вернулась, махнула рукой:
– Пошли!
Сели на кухне. Спросила:
– Где был-то? – Опять махнула рукой, тяжелой, полновесной.
Я немного трусил, глаза прятал и заикался, отвечая, – кто ее знает, что ей в голову взбредет!
Но Степанида и не ждала ответа.
– Оставил его одного, бросил со мной бабой-дурой. Рази можно?!
Она сидела напротив меня за маленьким кухонным столиком, путалась пальцами в волосах на затылке, будто выдергивала оттуда шпильку.
– Некудыха твой друг безногий, – горестно покачала она головой, затылком, пальцами в волосах и опять завсхлипывала. Я глаз не поднимал, неловко было смотреть в ее большие мокрые глаза.
Она вздохнула и сказала:
– Некудыха жил, некудыхой помер… Передать просил, чтоб ты… глину эту вашу… Мол, трудно, но все одно – надо.
Потом я пришел дня через три и забрал инструменты старого мастера. Степанида отдала мне их безропотно и безмолвно. За инструменты мне пришлось повоевать с матерью, она несколько раз выкидывала «этот старый хлам».
Прошло много лет. Степаниду я видел на рынке раза два-три и больше не встречал. Куда она пропала, неизвестно. Кто говорил – спилась, кто – завербовалась на Север и уехала, кто – Павел за ней приезжал и увез. Жить стали не улицами, не домами, а квартирами. Коммунальное прошлое не вспоминали, и дела никому не было, куда кто делся, могли теперь и встретить, да не узнать.
Почти сразу после смерти Фархата закрыли старый рынок. На новом все было быстро, выгодно, удобно, но своего особого мира, былого уюта, не было. Точильщик тоже канул куда-то. Усатые армянки и ассирийки не сидели уже по будкам, к ним не заходили перекинуться словом, выслушать свежую сплетню. Чинили обувь быстро, в заведении под вывеской «Срочный ремонт обуви». Мы разъезжались с мертвой рыночной площади, старые дома сносили, и всем давали квартиры. И никто теперь не торговал игрушками.
Через эти самые много лет разыскал я могилу старого мастера. Удивился еще: и оградка есть, и памятник железный с красной звездой, фотография на нем – Фархат в тюбетейке, торжественный, а на пиджаке – ордена. Никогда не видел его таким. Дата рождения, дата смерти. Было ему – сорок девять. И еще – на продолговатом могильном холме стояла банка… с глиняными цветами.
Я же принес целый ворох игрушек и устроил настоящий мемориал, повтыкав в землю со всех сторон почетный караул из глиняных солдатиков.
Учился я уже к тому времени в институте, на художественно-графическом факультете. Пробовал лепить, обжигать. Но не очень-то у меня получалось.
Показал я однажды нашему преподавателю фархатовы изделия. Преподаватель этот был самый волосатый и бородатый из всех, а потому считался «прогрессивным», понимающим молодежь и современные веяния.
– Во! Во как надо лепить! – закричал он. И добавил уже очень серьезно: – Большой художник!
Тут я ему и рассказал всю историю Фархата.
– Мы открыли самородка, – вытаращил глаза волосато-бородатый. – Пиросмани, новый Пиросмани, наивность, непосредственность, свежесть чувств и половодье этих… – он щелкнул пальцами.
Короче, по поручению этого преподавателя я стал собирать фархатовы изделия для того, чтобы сделать персональную посмертную выставку нового Пиросмани.
Я открыл для себя Фархата. наряду с ширпотребовскими вещами он делал неповторимое, это была вычурность, это была акробатика и было искусство. Подвесной горшок для цветов в виде женской груди, на которой проступают еле прорисованные, отраженные детские глазки. Трехэтажная ваза в не пойми каком измерении, вся в изломах, сомнениях, как женщина, зыбкая в линиях. Даже горшок превращен был не то в бутон, не то в змеиную голову. Его глину, его ломкую плоть хранили многие как память или просто как любопытные штучки.
Собирая все это, я разыскивал старых друзей, знакомых. Петр Гребнев, бывший Гребешок, работал шофером в санэпидемстанции. Его дети возились с фархатовыми человечками. У другого бывшего «базарного парня» солдатики стояли во фрунт на полке, на самом видном месте. Некоторые прятали свои воспоминания, стеснялись, но все равно хранили.
Мое поколение, которое еще помнило старый рынок, старый город, узнавало друг друга по игрушкам Фархата. Я вспомнил «фаустника», лица солдатиков, копилку-кулак – наших первых, еще дошкольных, учителей. Вспомнил глиняные розы, которыми покорил Фархат свою чернобровую Ширин.
Мне многое теперь было ясно. Я знал судьбу Пиросмани, слышал песню «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…», легенду о Фархате и Ширин, да еще известная певица спела песню о бедном художнике.
Теперь многие за моей спиной в институте вертели пальцем у виска: «Свихнулся на самородке!» Волосато-бородатый уже давно охладел к идее создания выставки и об этом больше не заикался. Я же не мог остановиться, бездействовать. Стал ходить по другим факультетам, рассказывать, показывать фархатову глину.
А год назад в нашем среднерусском городе появился узбекский факультет, готовящий учителей русского языка для национальных школ.
Я сразу же собрал весь свой глиняный скарб и отправился выступать туда. Ребят собрали после занятий в самой большой аудитории, они только вернулись с картошки. Смуглые лица отдавали медью и ветром. Я говорил им, что они должны гордиться своим безвестным пока земляком, что он прославит еще узбекское искусство.
Я говорил, а желтолицый, тонкоскулый паренек, сидящий прямо передо мной, все время улыбался. Меня это здорово раздражало, и я еще более пылко начинал рассказывать об основных принципах фархатова мастерства, о безмерной его фантазии и т.д. и т.п. Наконец я не выдержал:
– Не понимаю, чему тут ухмыляться! Да, да, я вот вам говорю! Ваш земляк…
Парнишка перебил меня, сразу вскочив, как будто только этого момента и дожидался.
– Товарищ лектор, а вот у нас в Фергане живет тоже старик. Он такие же делает! – выкрикнул он бодро и радостно.
– Как такие же? Не может быть, – ответил я внешне спокойно и рассудительно.
– Кадыркул, ты, наверное, ошибаешься, – тактично пришла ко мне на помощь куратор курса.
– Зачем ошибаюсь? – ответил Кадыркул. – манера такой же.
Студенты зашевелились, одна девчушка хихикнула и тут же юркнула глазами под парту.
– Товарищи студенты, – выговорил я первую фразу торжественно, не без дрожи в голосе. И дальше начал рассказывать о преемственности и традициях, о внешних сходствах, но внутренних различиях.
Кадыркул уселся на свое место и с понимающим и сочувствующим видом начал кивать головой в такт моим словам. Кое-как, оперевшись на пару великих примеров, я лекцию завершил.
На следующий день меня вызвал к себе наш декан. В смысле волос он был человек обездоленный, как осенний парк, скажем, в смысле листьев.
– Ты, я слышал, Алексей, – начал декан, – по факультетам ходишь, лекции читаешь про разных там… непроверенных товарищей. Прямо искусствовед, говорят. Ну ладно. – он нахмурился. – Вот, Леша, и будет тебе дипломная работа. Не перебивай. Выставку подготовить, каталог, названия, чин чинарем. Ну и… исследование, если что, и… опубликуем. Вопросы есть? Вопросов нет. Сва-а-абоден, – протянул декан. – Следующий!
«Вот так вот, – подумал я, – волосатые, безволосые».
Я уже весь был поглощен работой над будущей выставкой, когда преподавательница с узбекского факультета привела ко мне в кабинет декоративно-прикладного искусства моего старого знакомого – Кадыркула. Парень поглядывал на меня с вызовом.
