Патрик Модиано - Горизонт
Иногда во второй половине дня он прятался от всех в комнате Маргарет Ле Коз, пока той не было дома, и писал. Окно мансарды выходило в запущенный сад, посреди него рос бук с пурпурными листьями. Ветви тянулись к стеклу, в ту зиму на них лежал снег, а вскоре, задолго до календарной весны, они оделись пышной листвой. Зачем же лепить крошечные буквы так тесно одну к другой, если сидишь в тишине и покое, в мирном уединении? Зачем описывать душную тьму, беспросветность? Тогда ему и в голову бы не пришли подобные вопросы.
По субботам и воскресеньям здесь, на окраине, они чувствовали себя отрезанными от мира. В первый же вечер ожидания у подъезда конторы, а также знакомства с Меровеем и остальными Маргарет сказала, что любит проводить выходные дома. А коллеги знают, где она живет? Конечно нет. Когда они попытались узнать ее адрес, она соврала, что ночует в студенческом общежитии. В нерабочее время она не видится с ними. Вообще ни с кем не видится. Однажды субботним вечером они остались в Отёе, сидели в глубине кафе Жака Алжирца возле подсвеченного витража, и он пошутил:
— Насколько я понимаю, ты в бегах и живешь здесь под вымышленной фамилией…
Она улыбнулась, но вымученно, принужденно. Подобные шутки ей явно не нравились. По дороге домой на углу улицы Першан она внезапно остановилась. То ли решилась открыть ему важную тайну. То ли испугалась, не подстерегает ли ее кто-то в темной подворотне.
— Уже несколько месяцев меня преследует один человек.
Босманс спросил, кто такой. Она не ответила. И, судя по всему, жалела, что вообще завела этот разговор.
— Давний знакомый…
— Ты боишься его?
— Боюсь.
Понемногу она успокоилась. Стояла не шелохнувшись и не сводила больших светлых глаз с лица Босманса.
— Он знает твой адрес?
— Нет.
И где она работает, тоже не знает. Босманс успокаивал ее как мог. Париж огромный. Невозможно разыскать кого бы то ни было в давке в часы пик. Они с ней неразличимы в толпе. Двое неизвестных. Разве здесь найдешь некую Маргарет Ле Коз? Или неведомого Жана Босманса? Они шли по улице Першан, он обнял ее за плечи. Стемнело, они то и дело поскальзывались на замерзших лужах и едва не падали. Вокруг тихо-тихо. Босманс различил звон церковного колокола. И принялся считать удары вслух, крепче прижав к себе Маргарет. Одиннадцать часов. Ночью тут, на окраине, открыт лишь бар Жака Алжирца на улице Пуссен. Босмансу казалось, что они сейчас далеко-далеко от столицы.
— Никому и в голову не придет искать тебя здесь.
— Ты уверен?
Она с беспокойством посмотрела вперед, на подъезд. Никого. Иногда она забывала о страшном преследователе. Но в иные дни умоляла, чтобы Босманс не опаздывал, обязательно встретил ее после работы. Боялась, что «тот человек» напал на ее след. Босманс старался узнать о нем побольше, но она уходила от разговора, не хотела вдаваться в подробности. В редкие минуты беззаботности и веселья у него вдруг вспыхивала надежда, что когда-нибудь она избавится от тревоги навсегда.
Однажды субботним вечером они вышли из кинотеатра в Отёе. Ей показалось, что за ними кто-то идет. Босманс обернулся, но она поспешно подхватила его под руку и потащила прочь, ускорив шаг. Действительно, позади метрах в двадцати виднелась фигура мужчины среднего роста в пальто с нашивками на рукавах.
— Может, подождем его? — предложил Босманс как ни в чем не бывало.
Она вцепилась в его руку и пыталась увести. Но он не сдвинулся с места. Незнакомец приближался. И наконец прошел мимо, даже не взглянув на них. По счастью, это оказался не тот, кого она страшилась.
Они вместе вернулись на улицу Першан, и Босманс шутливо спросил:
— Кстати, о том человеке… Скажи мне хоть, как он выглядит, чтобы я узнал его при встрече…
Брюнет, лет тридцати, высокий, с изможденным лицом. В общем-то, Маргарет описала его расплывчато. Босманс продолжал расспрашивать. Нет, тот человек — не парижанин. Они познакомились в провинции или прежде, в Швейцарии, — она уже плохо помнит. Напрасно познакомились, в недобрый час. Чем он занимается? Она не знает точно, кажется, коммивояжер, скитается по сельским гостиницам, изредка бывает в Париже. Маргарет отвечала все более уклончиво, Босманс догадывался, что она нарочно обволакивает прошлое туманом, заслоняется матовым стеклом, чтобы превозмочь страх.
В ту ночь он остался с ней и все убеждал не придавать значения неприятному знакомству. Попросту забыть о нем, а если все-таки страшный человек появится, пройти мимо, не удостоив даже взгляда. По правде сказать, не она одна опасается нежелательных встреч. Он тоже в некоторых кварталах Парижа вынужден идти с осторожностью, оглядываясь по сторонам.
— Стало быть, и ты иногда боишься людей?
— Представь себе пожилую пару, мужчину и женщину лет пятидесяти, — начал Босманс. — У нее огненно-рыжие волосы, холодные злые глаза. Он брюнет, похож на священника-расстригу. Рыжая женщина — моя мать, ну да, по документам выходит так.
Действительно, стоило Босмансу в молодости столкнуться на свою беду со злосчастной пожилой парой, забредя ненароком на улицу Сены или в ее окрестности, неизменно происходило одно и то же: мать надвигалась на него, угрожающе вздернув подбородок, и требовала денег тоном, не терпящим возражений, помыкала им, будто малым ребенком. Брюнет неподвижно стоял поодаль и смотрел на него с осуждением, словно Босмансу от рождения следовало стыдиться самого себя. Непонятно, с чего вдруг эти двое прониклись к нему таким презрением. Он шарил по карманам, отыскивая купюры. Протягивал матери все, что удавалось найти, и та поспешно совала деньги в карман. Оба удалялись со строгим, важным и внушительным видом, причем спутник матери выпячивал грудь, как тореадор. После встречи с ними Босмансу не на что было купить даже билет в метро.
— Не понимаю, зачем ты даешь им деньги?
Маргарет всерьез заинтересовалась рассказом Босманса.
— Она и вправду твоя мать? А другой родни у тебя нет?
— Кроме нее, никого.
Хоть на несколько минут она забыла о страхе, не думала, что однажды вечером ее подстережет у дома тот человек.
— Видишь, неприятные встречи в недобрый час грозят каждому, — утешал ее Босманс.
И продолжал: те двое не раз ломились в дверь его комнаты в Четырнадцатом округе и требовали денег. Однажды он им не открыл. Они ушли, но потом опять вернулись. Мужчина ждал внизу, как всегда, весь в черном, с гордо поднятой головой. Мать поднялась и сухо приказала выдать ей деньги, будто он был ее жильцом и давно задолжал за квартиру. Он видел в окно, как они удалялись по тротуару все с тем же строгим, важным и внушительным видом.
— К счастью, я переехал. Больше они не смогут донимать меня вымогательством.
Босманс задал тогда Маргарет еще несколько вопросов. Нет, с тех пор как она устроилась в «И. о. Ришелье», тот человек не объявлялся. Она тоже переезжала, чтобы он потерял ее из виду. До того как поселилась в Отёе, сменила множество гостиниц неподалеку от площади Звезды. В одной из них, на улице Бреи, он в конце концов ее и обнаружил. Пришлось бежать оттуда посреди ночи, бросив все вещи.
— Выходит, тебе нечего бояться. Там он и будет сторожить под дверью до скончания века.
Она рассмеялась, и у Босманса стало легче на душе. Может быть, и те двое караулят его возле прежней квартиры в надежде раздобыть еще денег. Он представил себе, как они стоят на мостовой: рыжая женщина вздернула голову, неотвратимая, будто ростр[2], а рядом подбоченился лихой тореадор.
— Как его зовут? — спросил Босманс. — Ты могла бы, по крайней мере, сказать мне, как его зовут.
Она ответила не сразу. В ее глазах промелькнуло беспокойство.
— Бойаваль.
— У него нет имени, только фамилия?
Она промолчала. Ей снова стало не по себе. Он не настаивал.
В ту ночь шел снег. Босманс уверял Маргарет, что нужно только внушить себе, что находишься далеко-далеко от Парижа, в горах, где-нибудь в швейцарском кантоне Граубюден, и тревога отступит. Мягкое благозвучное название принесет умиротворение, поможет забыть все неприятные встречи на свете.
Бойаваль. Как хорошо, что теперь ему известно, как зовут человека, так сильно напугавшего Маргарет. Зло можно победить, если знаешь его по имени. Босманс намеревался, ни слова не говоря Маргарет, изгнать из ее жизни Бойаваля, как изгнал из своей рыжую женщину, официальную мать, и ее спутника в черном, похожего то ли на священника-расстригу, то ли на тореадора.
* * *Говорят, время лечит… Так вот, недавно он снова очутился на улице Сены. За годы, что прошли с тех пор, как рыжая женщина и священник-расстрига вымогали у него деньги, здесь все переменилось. Однако он с удивлением увидел, что навстречу ему шагает по тротуару высокая старуха с палкой. Он узнал ее издали, хотя они не виделись тридцать лет: это была она, его официальная мать. Уже не огненно-рыжая, а седая. В бутылочно-зеленом плаще военного покроя, альпинистских ботинках. Спереди болталась сума на ремне, перекинутом через плечо. Мать приближалась к нему твердой поступью. На палку не опиралась, та, вероятно, заменяла ей альпеншток.
