Мухаммед Аль-Али - Произвол
Вскоре все было готово. Ребятишки собрались задолго до начала и с нетерпением ждали представления.
Чинно, друг за другом, шли мужчины. На одних были абаи[2], другие несли их свернутыми на плече. Наконец собрались все жители деревни.
Сидели прямо на земле, подстелив кто овчинные шкуры, кто абаи, не пропускавшие сырости. Только староста и управляющий важно восседали на стульях, принесенных специально для них.
Из-за дома Занубии робко выглядывали старухи: почтенный возраст не позволял им открыто глазеть на цыган.
Нетерпение крестьян возрастало с каждой минутой. Ребятишки дрались за лучшие места, и только грозный вид шейха Абдеррахмана с длинным стеком в руке охлаждал их пыл. Женщины, забыв о детях, перешептывались. Стоило кому-нибудь из них нарушить порядок, как тотчас раздавался окрик управляющего:
— Вы хуже коров! Брали бы пример с цыган. Как пристойно себя ведут!
Девушки стыдливо прикрывали лицо накидкой. Юноши старались держаться солидно, натянув до самых глаз платок — куффу. Влюбленные в своих избранниц, они расположились напротив и не сводили с них глаз. Девушки отвечали ласковыми взглядами. Не так уж часто приходилось им видеться.
Но вот наступила тишина, и глаза зрителей устремились туда, откуда должна была появиться Нофа.
Ум-Омар[3] опоздала, и Занубия, поприветствовав ее, указала на подстилку, приглашая сесть.
Раздались гулкие удары барабана, что привлекло внимание зрителей, они тут же повернули головы — управляющий и шейх торжественно поднялись навстречу барабанщику, стройному смуглому мужчине с тонкими чертами лица, орлиным носом и длинными усами, и пожали его руку с татуировкой. Такой чести удостаивался не каждый, но цыган жаловал сам деревенский староста.
Барабанщик был в широких шароварах, платок на голове прижат черным кольцом — укалем. За ним шествовала его жена, Самира, с сынишкой лет десяти. Одета она была в зеленое платье, стянутое блестящим поясом, на котором беспрестанно позванивали серебряные и медные монетки. Голова была повязана черным платком с красной каймой. Ее приняли за Нофу и бурно зааплодировали. Цыганка села у ног старосты, стала ему что-то говорить, он слушал, покачивая головой. Барабанщик пристроился около управляющего. Сын барабанщика, нарядно одетый на зависть деревенским ребятишкам, жался к отцу.
На подмостках появились цыган с удом[4] и рабабом[5] и красивая молодая цыганка, которую опять приняли за Нофу, и вновь разразился гром аплодисментов.
Цыган был среднего роста, с лицом круглым и белым, как у муллы из городской мечети, небритый, но с аккуратно подстриженными усами. Разрумянившаяся девушка, улыбаясь, пленяла всех красотой и грацией.
Затем вышел мужчина лет двадцати пяти, за ним женщина и старик, который бил в бубен.
Внезапно тишину нарушил яростный лай сцепившихся собак.
— Гоните собак, будь они прокляты аллахом! — крикнул управляющий и, понизив голос, добавил: — А вы — хуже собак!
Молодой цыган подергал канат, проверяя его прочность, покачал из стороны в сторону, смочил водой. Зазвучала барабанная дробь, и цыгане встали. Все поняли, что сейчас появится Нофа. Наконец она вышла в сопровождении старика и собаки.
Все опять зааплодировали, но Нофа, ни на кого не обращая внимания, направилась прямо к старосте и обратилась к нему с речью. Он что-то отвечал, оживленно жестикулируя, Нофа приветливо улыбалась. Цыганка была высокого роста, стройную, гибкую фигуру облегало красное платье, лицо украшала татуировка. Ее усадили на почетное место. Старик в красивой абае, с длинной белой бородой и усами, походил на шейха бедуинов. Он опустился на землю у ног Нофы, и староста оказался между красавицей-цыганкой и стариком.
Нофа подала условный сигнал. Под удары барабана Самира поднялась и, размахивая платком, который держала в руке, поплыла по кругу. Ее громкий голос зазвучал под барабанную дробь.
— Шабаш[6], крестьяне, шабаш, староста, шабаш, хаджи-хан, шабаш, все люди! Молитесь пророку!
Палочки плясали по барабану. С самым сильным его ударом женщина остановилась и — замерла. Затем медленно, с балансиром в руках, стала приближаться к канату. А молодая цыганка в это время танцевала внизу и громко взывала:
— Молитесь пророку! Каждый, у кого в сердце пророк, — молитесь ему!
Наконец Самира ступила на канат и стала медленно двигаться, шла она уверенно, словно по земле. Но вдруг покачнулась, и зрители затаили дыхание: вдруг упадет?! Но Самира пошла дальше, а молодая цыганка все продолжала кричать, будто заклиная:
— Молитесь пророку, молитесь пророку!
Шейх Абдеррахман сидел, по-детски раскрыв рот, и старался не пропустить ни единого движения канатной плясуньи. Самира прошла уже больше половины, звуки барабана и бубна становились все чаще, все резче, движения Самиры все быстрее. Но вот раздался самый громкий удар в барабан, и все ахнули — показалось, будто Самира упала, но она уже стояла на земле, незаметно соскочив вниз. Неподдельный страх и бурный восторг отразились на лицах зрителей.
А молодая цыганка вновь призывала молиться пророку. Танцуя, она прошла по кругу, вернулась на свое место, грациозно опустилась на подстилку и воскликнула:
— Шабаш всем крестьянам!
Теперь по канату шел сын Самиры, а она стояла внизу, не сводя с него глаз. Зрители громогласно приветствовали мальчугана:
— Браво, Мухаммед!
Но вот канат сняли. И Самира с сыном стали плясать под аккомпанемент барабанов. Казалось, женщина летает по кругу, до того быстрыми были ее движения. Иногда раздавался громкий удар барабана, на мгновение танцовщица останавливалась, а сын кружился и что-то вскрикивал.
Затем в круг вышла цыганка, она исполнила медленный танец под аккомпанемент уда. Особенно понравилась зрителям маленькая девочка, танцевавшая совсем как взрослая. После нее выбежала молодая цыганка с бубном, прошлась по кругу и стала собирать деньги, которые со звоном падали в бубен.
Всем распоряжалась Нофа. Она сидела среди зрителей, но артисты выполняли все ее указания. К концу представления зрители благодарили цыган каждый по-своему: кто-то вышел на площадку и исполнил танец с кинжалом, кто-то плясал, размахивая платком и притопывая босыми пятками.
Наконец на круг вышла Нофа. Зазвучали музыкальные инструменты, запели цыганки. И Нофа закружилась в вихре танца. Вместе с ней танцевали мальчик и девочка. Столько огня, столько страсти источал танец красавицы, что никто не смог усидеть на месте: на круг выходило все больше и больше зрителей. Веселье стало общим, словно на деревенской свадьбе. Теперь с Нофой плясали староста и управляющий, даже шейх Абдеррахман пустился в пляс. Теперь зрителей от артистов отличали только по одежде.
Веселье продолжалось до самого захода солнца. Староста пообещал дать каждому цыгану по мерке зерна, как только уберут урожай.
Очень не хотелось крестьянам возвращаться домой, к повседневным делам, и они долго еще вспоминали веселый праздник, цыганят, Самиру и Нофу.
Цыгане забрались в шатры, а на площадке, где только что гремела музыка, овцы уже щипали траву. Жизнь в деревне пошла своим чередом, будто и не было никакого праздника.
Солнце опускалось за горизонт. Подул свежий ветер, и в воздухе повеяло прохладой. В домах стали разводить очаги. У Фатимы, как обычно, собрался народ, и она поставила на огонь чайник.
Шейху Абдеррахману, худому, безусому, с ровно подстриженной длинной бородой, было под пятьдесят, но выглядел он моложе благодаря свежему цвету лица. Выдавал его лишь беззубый рот. Старый синий халат, подпоясанный платком в горошек, был весь в заплатах. В руках он держал четки.
— Бек никогда не попадет в ад, — сказал Абдеррахман, первым нарушив молчание. — Пусть даже берет непомерно большие налоги и вынуждает некоторых сняться с насиженных мест. Пусть грубо обходится с крестьянами и цыганками. И все же: кто богат на земле, будет богат и на небе. А посему вы обязаны его слушаться. К тому же человек он набожный, добрый и верный. Каждый месяц делает пожертвования и бесплатно кормит обедом крестьян у себя в доме. Да вы и сами не раз бывали его гостями, вам хорошо это известно. Только вчера он подарил каждому пастуху по абае, и теперь они смогут защититься от дождя и ветра. Не верите? Спросите у них. А на прошлой неделе, на поминках своего деда, бек зарезал барана и принес его в жертву душе умершего. Мы все ели этого барана.
Помолчав, шейх обратился к Юсефу, который присутствовал на поминках:
— Правду я говорю, Юсеф?
— Так-то оно так, — замялся Юсеф, — но ведь это на поминках.
Шейх не дал ему договорить:
— Значит, я лгу?
Юсеф, парень лет двадцати, в желтом халате, стянутом кожаным поясом, сидел поджав ноги и молчал.
