Ганс Носсак - Избранное
Таким образом, рассказы, составляющие «Спираль», выстраиваются в историю человека, причастного к «высшему бытию», — он учится жить среди чуждых ему людей обычной «буржуазной практики», порывает с приспособленчеством, которое решительно не приемлет, его судят не понимающие его люди и держат в тюрьме (характерен мотив полного разочарования в боге, проходящий через рассказ «Помилование»), Последний рассказ — «Знак» — тем самым следует понимать как признание своего поражения, невозможности «переступить черту», то есть добровольно отправиться в тот неведомый, холодный мир, в который замерзший человек вглядывается с непостижимой улыбкой; герой принимает решение вернуться к «алтарям и бабам», то есть в обычную жизнь. «Спираль» рассуждений вернулась к исходной точке. Круг замкнулся. (Понятие «спирали» после выхода в свет романа Носсака долго не сходило со страниц печати.) «Все мы оппортунисты», — говорилось в рассказе Г. Э. Носсака «Некролог» (1954), где впервые это «двоемирие» было сделано принципом изображения.
Но есть еще один сюжетный слой в этом романе, снимающий метафизичность носсаковского «двоемирия». Предуведомление к нему говорит нам, что он представляет собой как бы поток смятенных мыслей человека, который в бессонную ночь продумывает свою жизнь, разделившись на разные живущие в нем роли; он сможет обрести покой только тогда, когда оправдает себя, по «спираль его мыслей» постоянно «выбрасывает» его в бессонницу: «Может быть, человек в результате прекратит борьбу и, зябко ежась, встанет у окна. На улице уже светает, защебетали птицы». Эти слова можно трактовать как «оппортунизм», а можно и как возвращение к жизни.
Вслед за «Спиралью» Носсак сравнительно скоро выпустил в свет еще два романа — «Младший брат» (1958) и «После последнего восстания» (1961). Это были попытки развить тот же комплекс идей, но на более широком фоне реальной жизни. В первом главное лицо — инженер, вернувшийся на родину из Бразилии, во втором — проститутка, умирающая на больничной койке. Однако, чем шире сюжетная канва захватывала жизненный материал, тем труднее было показать и объяснить его с некоей «интеллектуально-символической» точки зрения. Переусложненные, далекие от реальных проблем романы эти не принесли Носсаку славы; «Спираль», напротив, была широко замечена и имела больший успех, чем, например, роман «Не позднее ноября» (1955), ближе стоящий к проблемам действительности. Объяснять это надо не только виртуозным композиционным и стилистическим мастерством, с которым написана эта книга, но и ее главной, исходной мыслью — неприятием буржуазной повседневности. В обстановке рекламного «экономического чуда», в которой «Спираль» вышла в свет, эта книга звучала как протест против реставрационной политики и погони за обогащением, против бесчеловечной буржуазной морали. Эти критические мотивы, даже утопленные в метафизике и сознании бесцельности борьбы, воспринимались как вызов, как протест.
В 60-е годы эта сторона творчества Г. Э. Носсака стала заметнее. Он много работает, выпуская одну за другой книги, весьма разные по своему построению и сюжетам, — рассказы, романы, пьесы, сборники статей. Его начинают широко обсуждать в текущей критике; он получает наиболее авторитетные в стране литературные премии (имени Бюхнера, 1961, имени Раабе, 1963). Повесть «Завещание Луция Эврина» была названа в печати «художественно наиболее удачным произведением, которое Ганс Эрих Носсак написал по сей день»
Повесть «Завещание Луция Эврина», вышедшая с пометкой «написано в 1963 году», стилизована под завещание римского патриция, жившего в конце II века нашей эры, которое было составлено им перед тем, как он совершил самоубийство. Непосредственной причиной самоубийства стало непереносимое для него известие о том, что его жена приняла христианство, с распространением которого сам Эврин, приближенный императора, борется всеми доступными ему средствами. Подлинная причина самоубийства лежит глубже, в осознании им неизбежности грядущей победы сторонников христианства. Носсака в этой повести, как и в большинстве других книг, меньше всего занимают вопросы религии. Христиане (именуемые Эврином «безбожниками»), так же как и сторонники традиционной римской религии (именуемые их противниками «язычниками»), — это всего лишь обозначения для борющихся партий и исторических тенденций на рубеже двух эпох. Луций Эврин, старающийся бороться с христианством более искусно, чем его грубые предшественники, — то есть не устрашающими репрессиями, которые превращают их в мучеников, а по возможности мягкими мерами, — видит бесплодность своих усилий. Убедившись в неизбежном крахе Римской империи, которой он служит, и по-прежнему не приемля христианского учения о равенстве, которое пугает его, но за которым, как он понимает, будущее, он кончает жизнь самоубийством, видя в «добровольной смерти одиночки» единственно возможный способ «признания жизни».
Сопоставление нашего времени с эпохой гибели Римской империи можно найти у многих современных буржуазных писателей и философов. А. Андерш, например, в известном письме К. Симонову прямо называл буржуазный Запад погрязшим в пороках и обреченным Римом, а социалистическое общество — провозвестником новой эры[17]. Носсак привнес в эту символику свои любимые мотивы, в том числе и мотив самоубийства, как жизнеутверждающего акта, — ибо его герою, лишенному опоры в реальной жизни и надежды, если он будет додумывать логику своего поведения до конца, не остается другого выхода.
Логика эта отступает на второй план в романе «Дело д’Артеза», опубликованном в 1968 году, наиболее значительном произведении Носсака, свидетельстве того подъема, который он пережил в середине 60-х годов. В этом романе Носсак в большей мере, чем в предыдущем своем творчестве, тяготеющем к символическим или условным сюжетам, подошел самым непосредственным образом к сегодняшней жизни Западной Германии и ее социальным проблемам.
* * *По своему построению и тональности «Дело д’Артеза» — очень «носсаковская» книга, в ней можно найти многие из слов-лейтмотивов, встречавшихся и в «Спирали», и в рассказах предыдущих лет, она написана в излюбленной им монологической форме, причем, как часто бывало и раньше, представляет собой смешение документально точного «отчета» с описанием некоей мучительно разгадываемой тайны. Однако в этой книге характерные для Г. Э. Носсака приемы приобретают во многом иной смысл.
Перед нами не просто имитация монолога некоего «фиктивного повествователя». «Фиктивный повествователь» (именуемый в книге «протоколистом») собирает свои сведения о д’Артезе из многих источников, оговаривая постоянно их «гипотетичность». Это своего рода переплетение монологов, то есть сочетание разных точек зрения разных действующих лиц; причем временами «протоколист» начинает о себе самом тоже говорить в третьем лице, как если бы кто-то передавал со стороны его мысли и оценивал его поступки. Эта подвижная «сеть» точек зрения, среди которых мы ни одну не имеем основания назвать «абсолютной» (то есть авторской), создает впечатление неопределенности, зыбкости изображенного мира. В этом смысле книга Носсака представляет собой характерное явление для современной западной литературы.
Для Носсака за этим «приемом» стоит вполне определенная позиция — недоверие к объективной истине как к выражению сложившейся идеологии, системы взглядов. Но в «Деле д’Артеза» ощущение зыбкости не служит моральному релятивизму («собственная правда», противопоставленная «абстрактным правдам»). Автор умелой рукой сплетает из многих неопределенностей нужную ему ткань повествования, вполне сознательно расставляя акценты, и там, где он хочет, называет вещи своими именами: добро — добром, зло — злом, неправду — неправдой. Целью его филигранной стилистической игры было, скорее, иное — придать повествованию оттенок своеобразной сказочности.
Сказка вообще излюбленный Носсаком элемент художественного мышления. «Часть меня, возможно даже половина, тяготеет к сказке»[18],— говорил он.
По представлениям Носсака, у каждого человека есть две биографии — «внешняя» и «внутренняя», которые лишь изредка пересекаются; он не раз говорил об этом применительно к самому себе («То, что случается с художником, как и со всеми людьми, то есть то, что регистрируется в актах гражданского состояния, в полиции, в литературном словаре, — это не материал для творчества. Но у художника есть духовная биография, которая идет совсем другими путями, и она очень важна. Если, однако, обе биографии случайно пересекутся, это опасно для жизни. Со мной так случилось, когда был разрушен Гамбург»[19]). Книги Носсака показывают, что это — обычное для него представление о человеческом характере; так преломилось в его творчестве присущее экзистенциализму противопоставление «личного» и «общественного», «экзистенциального» и «реального». Сказка и есть форма выявления скрытой от взоров «внутренней биографии». Она привлекает Г. Э. Носсака обобщенной, символической образностью, возможностью выйти за пределы повседневности. Нравственная подоплека ее — глубочайшая неудовлетворенность окружающей жизнью, тоска — вечная, неизбывная, как кажется Г. Э. Носсаку, — по гармоническим человеческим отношениям.
