Сью Кидд - Обретение крыльев

Снова и снова я писала:

Дорогая мадам!

Благодарю за честь, которую вы оказали, придя на празднование моего дня рождения. Сожалею, что, несмотря на хорошее воспитание, полученное от родителей, я проявила крайнюю непочтительность. Смиренно прошу простить меня за грубость и неуважение.

Ваш раскаявшийся друг,

Только я вскарабкалась на нелепую высокую кровать и умостилась там, как за окном послышалась трель птички. Сначала каскад страстных придыханий, потом тихая грустная песенка. Я, со своими чуждыми идеями, почувствовала себя такой одинокой в этом мире.

Соскользнув с «насеста» и дрожа от холода в белой шерстяной сорочке, я подкралась к окну и поверх темных крыш всмотрелась в Ист-Бей с гаванью. Сезон штормов миновал, и в гавани пришвартовалось не менее сотни парусных судов с мерцающими в сумерках марселями и топселями. Прижавшись щекой к холодному стеклу, я разглядела над каретным сараем жилье рабов, где Хетти в последний раз ночевала с матерью. Назавтра ей предстояло приступить к своим обязанностям и спать в коридоре под моей дверью.

И тут на меня нашло озарение. Я зажгла свечу от гаснущих углей в камине и, открыв дверь, вышла в темный неотапливаемый коридор. На полу у дверей спален лежали три темные фигуры. Я впервые попала ночью в мир за детской и поэтому не сразу сообразила, что это рабы, которым велено спать поблизости на случай, если кто-то из Гримке позвонит в колокольчик.

Мама намеревалась заменить устаревший порядок новым, принятым в доме ее приятельницы миссис Рассел. Там господа нажимали кнопки, а в жилище рабов звонили колокольчики, каждый по-своему. Мама была помешана на новшествах, а отец считал их расточительством. Хотя мы и были англиканцами, но в папе чувствовалась гугенотская тяга к бережливости. Он говорил, что ненужные кнопки появятся в доме Гримке только через его труп.

Я прокралась босиком по широким ступеням из красного дерева на первый этаж, где спали еще два раба. Рядом, прислонившись спиной к стене у комнаты моих родителей, сидела настороже Синди. Она с опаской взглянула на меня, но ничего не спросила.

Пройдя по центральному коридору, застланному персидским ковром, я вошла в отцовскую библиотеку. Лунный свет струился из окна на портрет Джорджа Вашингтона в пышной раме. Уже почти год отец сквозь пальцы смотрел на то, как я под носом у господина Вашингтона совершаю набеги на библиотеку. Джон, Томас и Фредерик в полной мере пользовались ее обширными сокровищами – книгами по праву, географии, философии, теологии, истории, ботанике, греческим гуманитарным наукам, а также сборниками поэзии, – в то время как мне и Мэри официально запрещалось прочитать хоть слово. Мэри и дела не было до чтения, но я… мне оно снилось ночами. Я так любила книги, но почему – не смогла объяснить бы даже Томасу. Это он выбирал для меня подходящие томики и натаскивал по латинским склонениям. Он один знал о моем горячем желании получить хорошее образование, помимо того, что могла дать французская гувернантка мадам Руфин, мой заклятый враг.

Это была миниатюрная вспыльчивая женщина, носившая вдовий чепец с болтающимися вдоль щек тесемками. В холодное время она надевала накидку на беличьем меху и крошечные, подбитые мехом ботинки. Мадам Руфин славилась тем, что за малейшую провинность ставила воспитанницу на скамью для нерадивых и орала, пока та не теряла сознания. Я презирала и саму гувернантку, и ее «деликатное воспитание женского ума», состоящее из рукоделия, манер поведения, рисования, чтения, чистописания, фортепьяно, Библии, французского и основ арифметики. Временами казалось, что легче умереть, чем копировать в альбом крошечные цветы. Однажды я написала на полях: «Если мне суждено умереть от сего ужасного упражнения, пусть эти цветы украсят мой гроб». Мадам Руфин не оценила шутки. Меня поставили на скамью для нерадивых и громко ругали за дерзость. Я изо всех сил старалась не упасть в обморок.

Во время занятий меня все сильней обуревали непонятные желания, сердце разрывалось от мук. Хотелось многое узнать, стать личностью. О, быть бы мне сыном! Я обожала отца, потому что он обращался со мной почти как с мальчиком, позволял наведываться в библиотеку.

В ту ночь угли в библиотечном камине успели остыть, но в воздухе по-прежнему пахло сигарами. Я без труда нашла отцовское «Гражданское и общественное право Южной Каролины», сочиненное им самим. Мне и раньше приходилось листать эту книгу, и я быстро отыскала страницы с описанием вольной грамоты.

Взяв бумагу и перо с отцовского стола, я скопировала документ:

Сим подтверждаю, что в этот день, 26 ноября 1803 года, в городе Чарльстоне штата Южная Каролина я освобождаю от рабства Хетти Гримке и дарую ей данную вольную грамоту.

Что оставалось отцу, как не признать законность свободы Хетти? Ведь я следовала своду законов, придуманных им самим! Я оставила свою писанину на коробке для нардов, лежавшей на столе.

В коридоре услышала звон маминого колокольчика, призывающего Синди, и со всех ног помчалась по лестнице, так что пламя свечи погасло.

В моей комнате стало еще холодней, и птичка утихла. Я залезла под ворох одеял, но из-за возбуждения не могла уснуть, представляла, как меня будут благодарить Хетти и Шарлотта. Воображала гордость отца, обнаружившего документ, и гнев матери. Это законно и обязательно к исполнению, без сомнения! Наконец, усталая и довольная собой, я уснула.

Когда проснулась, на голубоватых дельфтских изразцах камина играли световые блики. Ночные восторги улетучились, мне было легко и спокойно. В тот момент я не смогла бы объяснить, как именно внутри желудя зарождается дуб или почему я вдруг поняла, что во мне подобным таинственным образом что-то пробуждается – женщина, которой я стану, – но казалось, я уже знала, какой она будет.

Я давно чувствовала это, когда штудировала отцовские книги и выстраивала доводы во время дебатов за обеденным столом. Только на прошлой неделе отец руководил дискуссией на предмет экзотических ископаемых животных между мной и Томасом. Томас доказывал: если необычные звери действительно вымерли, это ставит под сомнение Божьи замыслы, нанося урон совершенству Бога. А значит, подобные существа должны жить где-то в отдаленных уголках земли. Я же пыталась объяснить, что даже Господу позволено изменять решения.

– Почему совершенство Бога должно быть основано на неизменности? – спросила я. – Разве гибкость не более совершенна, нежели застой?

Отец хлопнул ладонью по столу:

– Будь Сара мальчиком, она стала бы лучшим юристом в Южной Каролине!

В том момент меня потрясли его слова, но сейчас, проснувшись в новой комнате, я поняла их истинное значение. И свое предназначение. Я стану юристом!

Разумеется, я знала, что женщин-юристов не бывает. Удел женщин – домашние дела и крошечные цветочки на страницах альбома. Чтобы леди стала юристом – скорей наступит конец света! Но ведь из желудя вырастает дуб!

Я говорила себе, что сомнения меня не остановят, только укрепят мою решимость, ибо я должна быть сильной.

Я любила придумывать для себя тайные ритуалы. Взяв впервые книгу из библиотеки отца, я на полоске бумаги записала число и название – 25 февраля 1803-го, «Озерная госпожа» – и засунула ее в черепаховую заколку для волос, которую носила потом с таинственным видом. Сейчас, когда на кровати заиграли солнечные блики, мне пришла на ум новая задумка.

Подойдя к шкафу, я вынула синее платье, сшитое Шарлоттой для той неудачной вечеринки. Воротничок застегивался на большую серебряную пуговицу с выгравированным ирисом. Я отпорола пуговицу ножом для разрезания писем. Зажав ее в руке, принялась молиться: «Прошу Тебя, Господи, пусть посаженное Тобой зерно принесет плоды».

Когда открыла глаза, все оставалось на своих местах. Комнату так же освещали блики света, на полу, как лоскут голубого неба, лежало платье, а в руке была зажата серебряная пуговица, но я чувствовала, что Бог меня услышал.

Серебряная пуговица вобрала в себя все, что произошло минувшей ночью: нежелание владеть другим человеком, облегчение, испытанное при подписании вольной, но превыше всего – узнавание в себе природного зерна, которое отец успел во мне разглядеть. Юрист.

Я засунула пуговицу в небольшую шкатулку и спрятала ее в глубине комода.

Из коридора послышались голоса вперемешку со звоном подносов и кувшинов. Рабы в услужении… Мир просыпался.

Я поспешно оделась, желая узнать, увижу ли за дверью Хетти. Сердце забилось сильней, но Хетти там не было. Зато на полу лежала составленная мной вольная. Разорванная пополам.