Сью Кидд - Обретение крыльев

Ничего. Ни звука.

Целую неделю я не разговаривала. Слова, казалось, засосало в ямку между ключицами. Мало-помалу я вызволяла их – молитвами, угрозами и лестью. Я вновь заговорила, но со странными запинками. Никогда я не отличалась беглой речью, но теперь у меня между фразами появились некрасивые паузы, слова медлили на губах, а люди отводили глаза. Со временем эти ужасные заминки стали жить своей жизнью. То неделями изводили меня, то исчезали на несколько месяцев, чтобы потом так же внезапно возникнуть вновь.

В тот день, покинув детскую, чтобы начать взрослую жизнь в респектабельной комнате Джона, я не вспоминала о жестокой сцене семилетней давности. Не думала и о тонких нитях, которые с той поры связывали мой голос. Меня совершенно не волновали эти проблемы. Дефект речи не проявлялся уже четыре месяца и шесть дней, и я воображала себя выздоровевшей.

Поэтому, когда в комнату влетела мама – а я с головой ушла в новые заботы – и спросила, как мне нравится жилье, я, к своему ужасу, не смогла ответить. В горле словно захлопнулась дверца, и воцарилось молчание. Мама посмотрела на меня и вздохнула.

Когда она вышла, я, с трудом сдерживая слезы, отвернулась от Бины. Не хватало вновь услышать: «Бедная мисс Сара».

Тетка привела меня в теплую кухню, где Бина и Синди хлопотали над серебряными подносами, раскладывая имбирные пирожные и яблоки с молотыми орехами. Рабыни нарядились в длинные накрахмаленные фартуки. Из гостиной доносился гул голосов, словно пчелы жужжали.

Пришла госпожа и велела Тетке снять с меня грязное пальто и вымыть мне лицо, а потом добавила:

– Хетти, Саре исполняется одиннадцать лет, и мы устраиваем ей праздник.

Госпожа достала с буфета сиреневую ленточку и, обвив ее вокруг моей шеи, завязала бантик, а Тетка стерла салфеткой грязь с моих щек. Госпожа также обмотала лентой мою талию, я задергалась, а она строго прикрикнула:

– Перестань вертеться, Хетти! Стой спокойно.

Госпожа слишком туго затянула ленточку на шее, отчего стало больно глотать. Я поискала глазами Тетку, но та занималась угощением. Хотелось попросить ее: «Избавь меня от этого, помоги. Позволь побыть одной». Никогда я не лезла в карман за дерзким словечком, но на этот раз в горле клокотал лишь мышиный писк.

Я переминалась с ноги на ногу, вспоминая матушкины слова: «Тебе следует хорошо проявить себя к Рождеству, потому что в это время они продают лишних детей или отсылают на поля». Не слышала, чтобы господин Гримке продал хотя бы одного раба, но знала многих, кого он отослал на плантацию в сельскую глушь. Оттуда-то и прибыла моя матушка со мной в животе, оставив там отца.

И я перестала крутиться, стараясь делать то, о чем просил Бог. Быть покорной, спокойной и тихой.

Госпожа внимательно оглядела меня, взяла за руку и отвела в гостиную, где сидели расфуфыренные леди, держа в руках фарфоровые чашки и кружевные салфетки. Одна дама играла на крошечном пианино – клавесине, но, когда госпожа хлопнула в ладоши, остановилась.

Все уставились на меня. Госпожа молвила:

– Это наша маленькая Хетти. Сара, дорогая, вот тебе подарок – твоя собственная горничная.

Я в смущении скрестила руки на животе, но госпожа шлепнула меня по рукам и покружила на месте. Окружившие нас леди загалдели, как попугаи: «С днем рождения! С днем рождения!» Старшая сестра мисс Сары, мисс Мэри, сидела надувшись, потому, наверное, что не она была в центре внимания. Дурным нравом она, пожалуй, могла бы поспорить с госпожой. Все мы видели, как она обращается со своей горничной Люси – каждый день шпыняет. Мы часто повторяли, что если бы мисс Мэри обронила со второго этажа носовой платок, то заставила бы Люси прыгать за ним. Меня, по крайней мере, это миновало.

Мисс Сара встала. На ней было темно-синее платье, ярко-рыжие волосы шелковистыми прямыми прядями обрамляли лицо, по которому рассыпаны веснушки. Она глубоко вздохнула и зашевелила губами. Казалось, она пытается извлечь слова из горла, словно воду из колодца.

Когда же наконец вытащила ведро воды, мы едва расслышали ее.

– …Извини, мама… Я не могу это принять.

Госпожа попросила повторить. На этот раз мисс Сара заорала, как торговец креветками. Холодные голубые глаза госпожи потемнели. Она все сильней впивалась ногтями мне в руку. Потом произнесла:

– Садись, милая Сара.

Мисс Сара сказала:

– …Мне не нужна горничная… Я прекрасно обхожусь без нее.

– Довольно! – отрезала госпожа.

Не понимаю, как можно было не внять этому предупреждению. И тем не менее.

– …Нельзя разве оставить ее для Анны?

– Довольно!

Мисс Сара плюхнулась в кресло, будто ее толкнули.

По ноге у меня потекла струйка. Я пыталась вырваться из когтей госпожи, а струйка тем временем расползалась по ковру.

Госпожа вскрикнула, и все замолчали. Слышно было, как шипят в камине угольки.

Я приготовилась получить затрещину или что похуже. И подумала о Розетте, умевшей разыгрывать припадок, когда нужно. Она, бывало, напустит слюней и закатит глаза, иногда это помогало ей избежать наказания. Может, упасть на пол и изобразить припадок?

Но я, сгорая от стыда, продолжала стоять в мокром платье, прилипшем к бедрам.

Подошла Тетка и увела меня. Когда мы проходили мимо главной лестницы, я увидела матушку на площадке. Она прижимала руки к груди.

В ту ночь на ветвях дерева ворковали голуби. Я лежала на кровати, прижималась к матушке и пялилась на раму для лоскутного одеяла, висящую на стропилах. Матушка говорила, что эта рама – наш ангел-хранитель.

– Все будет хорошо, – пообещала она.

Но я никак не могла избавиться от чувства стыда. Ощущала на языке его горьковатый, как у шпината, вкус.

По Чарльстону прокатился гул колоколов, возвещающий комендантский час для рабов. Матушка сказала, что скоро с барабанным боем пройдет стража, но прозвучало это так, словно она говорит о жучках в крупе.

Потом она потерла плоские косточки у меня на спине и рассказала африканскую историю, о которой поведала ее мама. О том, что люди умели летать, парили над деревьями и облаками, будто птицы.

На следующее утро матушка вручила мне лоскутное одеяло по моему росту и сообщила, что мне нельзя больше с ней спать. С этого времени я должна ночевать на полу в коридоре у комнаты мисс Сары.

– Вставай с одеяла, только когда позовет мисс Сара, – сказала мама. – Не броди вокруг. Не зажигай свечей. Не шуми. И беги, когда мисс Сара позвонит в колокольчик. – И еще добавила: – Теперь тебе будет несладко, Подарочек.

Меня отослали в новую комнату, как в одиночное заключение, и велели написать каждому гостю письмо с извинениями. Мама усадила за письменный стол, дала бумагу, чернильницу и составленное ею письмо, которое мне предстояло копировать.

– …Ты ведь не наказала Хетти, да? – спросила я.

– Считаешь меня безжалостной, Сара? С девочкой вышел конфуз. Что я могла поделать? – Она раздраженно пожала плечами. – Если ковер нельзя почистить, придется его выбросить.

Пока она шла к двери, я выдавливала из себя нужные слова:

– …Мама, пожалуйста, разреши мне… разреши вернуть тебе Хетти.

«Вернуть Хетти». Будто она принадлежала мне. Словно владеть людьми так же естественно, как дышать. При всей моей неприязни к рабству, я тоже дышала отравленным воздухом.

– Твое попечительство законно и обязательно к исполнению. Хетти твоя, Сара, и с этим ничего не поделаешь.

– …Но…

Я услышала шуршание юбок – мать снова подошла ко мне. Она была женщиной, которой подчинялись ветры и приливы, но в этот момент обращалась со мной мягко. С улыбкой взяв меня за подбородок, она произнесла:

– Почему ты противишься? Не понимаю, откуда у тебя столь чуждые идеи. Это наш образ жизни, милая, и тебе надо с ним примириться. – Она поцеловала меня в макушку. – К утру все восемнадцать писем должны быть готовы.

Комната наполнилась оранжевым сиянием, подсветив кипарисовые панели, но вскоре погрузилась в сумрак и тени. Я живо представила себе Хетти – застывшее смущенное лицо, торчащие косички, жалкие сиреневые ленточки. Настоящий заморыш – всего на год моложе меня, но выглядит не больше чем на шесть лет. Тонкие как палки руки и ноги. Выделялись только огромные глаза удивительного золотистого оттенка, сияющие луны над черными щеками.

Мне казалось лицемерным просить прощения за то, в чем я не чувствовала вины. Я сожалела лишь о том, каким жалким получился мой протест. Больше всего хотелось упрямо просидеть здесь всю ночь, сидеть днями и неделями, если потребуется, но в конце концов я сдалась и написала мерзкие письма. Я знала, что меня считают необычной девочкой с бунтарскими идеями, жадным умом и забавной внешностью. Частенько я фыркала, словно лошадь, а подобная строптивость не красит женщин. Меня ожидала участь семейной парии, и я боялась гонений. Страшилась их пуще всего.