Сью Кидд - Обретение крыльев

Обратный путь проходил мимо конюшни и каретного сарая. Тропинка из знакомой мне карты. Говорят, в доме хозяев есть глобус, на котором обозначена остальная часть мира, но я его ни разу не видела. Я брела и мечтала о том, чтобы нас с матушкой отпустили в родную каморку без окна, ютившуюся над каретным сараем. В нее из конюшни и коровника поднимался такой густой навозный дух, что казалось, тюфяки набиты им, а не соломой. Комнатушки прочих рабов размещались над кухней.

Налетел порыв ветра, и я прислушалась к щелканью парусов в гавани по ту сторону дороги. Никогда не ходила туда, но временами ветер доносил запахи. Паруса затрещат, бывало, как щелкающий бич, и все мы навострим уши, гадая – то ли на соседнем дворе секут раба, то ли перед отплытием корабль паруса расправляет. Если раздавались вопли – мы получали ответ.

Солнце скрылось, оставив в облаках складку, словно пуговица оторвалась. Я взяла боевую дубинку и ни с того ни с сего воткнула ее в тыкву, растущую в огороде. После чего швырнула через ограду серый орех, он с треском стукнулся о землю.

Затем наступила тишина. Из задней двери раздался голос госпожи:

– Тетка, сейчас же приведи ко мне Хетти.

Я пошла в дом, готовясь к взбучке за тыкву.

В день моего одиннадцатилетия мама перевела меня из детской. Целый год я мечтала избавиться от фарфоровых кукол, волчков и крошечных чайных сервизов, разбросанных по полу, равно как и от выставленных в ряд маленьких кроватей, – от всего этого бедлама. Но теперь, когда долгожданный момент настал, я медлила на пороге новой комнаты. Обитая темными панелями, она пропиталась запахом моего брата – запахом дымка и кожи. Дубовая кровать с балдахином из красного бархата, возвышаясь на массивном остове, казалась ближе к потолку, чем к полу. Меня сковал страх при мысли о том, что я буду жить в такой громадине.

Собравшись с духом, я ринулась через порог. Таким безыскусным способом я брала барьеры девичества. Все считали меня отважной девочкой, но на самом деле я была не такой уж бесстрашной, скорее отличалась черепашьим нравом: встретив на пути опасность, норовила замереть и затаиться. «Если тебе суждено оступиться, делай это дерзко» – такой девиз придумала я для себя, до сих пор он помогал мне преодолевать пороги.

Все утро с Атлантики дул холодный свежий ветер, разнося по небу облака. На несколько мгновений я замерла в комнате, прислушиваясь к шуму длинных листьев карликовых пальм. Скрипели карнизы веранды. Стонали цепи над крыльцом. Внизу, в кухне, мать командовала рабами, которые, готовясь к празднованию моего дня рождения, доставали из шкафов китайские соусники и веджвудовские чашки. Горничная Синди потратила не один час на смачивание и завивку маминого парика, по лестнице поднимался кисловатый запах паленых волос.

Я смотрела, как Бина, наша няня, складывает в старый массивный шкаф мои вещи. Вспомнилось, как она качала колыбель Чарльза, помогая себе каминной кочергой, как звенели на ее руках браслеты из ракушек каури, как она пугала нас сказками о Буге Га – старухе, летающей на метле и высасывающей жизнь из непослушных детей. Мне будет не хватать Бины. И милой Анны, спавшей с большим пальцем во рту. И Бена с Генри, любивших до одури прыгать на кроватях, пока матрасы не взрывались фонтанами гусиных перьев. И маленькой Элизы, прятавшейся у меня в кровати от ужасной Буги.

Разумеется, мне давно следовало переселиться из детской, но пришлось ждать, пока Джон не уедет в колледж. Наш трехэтажный дом считался самым большим в Чарльстоне, но все равно не хватало спален, спасибо… гм… плодовитости матери. У нее было десять детей: Джон, Томас, Мэри, Фредерик, я и обитатели детской – Анна, Элиза, Бен, Генри, малютка Чарльз. Мама говорила, что я не похожа на других, отец называл особенной. У меня были ярко-рыжие волосы и веснушки – целые россыпи веснушек. Братья однажды нарисовали углем у меня на щеках и лбу Орион и Большую Медведицу, соединив «солнечные» крапинки. Я не возражала – на несколько часов стала их вселенной.

Все твердили, что я папина любимица. Не знаю, выделял ли он меня среди других или просто жалел, но сам был моим любимцем. Работая судьей в Верховном суде Южной Каролины, он принадлежал к верхушке плантаторского класса, которую в Чарльстоне считали элитой. Он воевал с генералом Вашингтоном, побывал в плену у британцев, но из скромности не рассказывал об этих вещах. Это делала мама.

Ее звали Мэри, и на этом заканчивалось ее сходство с матерью нашего Господа. Ее предки – первые семейства Чарльстона, небольшая компания лордов, которых король Карл послал основать город. Мать не уставала талдычить об этом направо и налево, и в какой-то момент мы перестали в негодовании закатывать глаза. Помимо надзора за домом, кучей детей и четырнадцатью рабами, на ней висел целый ряд общественных и религиозных обязанностей, способных измотать всех королев и святых Европы. Когда я была готова прощать, то говорила, что мать просто измучена, хотя и догадывалась, что она не слишком добра.

Бина разложила гребни и ленты на новом туалетном столике, повернулась ко мне и, заметив мой несчастный вид, поцокала языком:

– Бедная мисс Сара.

Меня всегда раздражало слово «бедная» рядом с моим именем. Впервые я услышала гадкое заклинание Бины в четыре года.

Это мое самое раннее воспоминание: я складываю слова из игровых шариков брата. Сижу под летним дубом в углу заднего двора. Десятилетний Том, мой любимец, учит меня словам: САРА, ДЕВОЧКА, МАЛЬЧИК, ИДИ, СТОЙ, ПРЫГАЙ, БЕГИ, ВВЕРХ, ВНИЗ. Написав их на бумаге, он дает мне мешочек с сорока восьмью стеклянными шариками с буквами. Шариков хватает на составление сразу двух слов. Копируя написанное Томасом, я выкладываю на земле: «Сара иди», «мальчик беги», «девочка прыгай». Я спешу изо всех сил. Скоро на поиски меня отправится Бина.

Однако во двор с черного крыльца выходит мама. За ней вплотную, стараясь попасть в такт шагам хозяйки, движутся домашние рабы во главе с Биной. Все вместе они напоминают огромную сороконожку, которой вздумалось переползти незащищенный участок. Я чувствую нависающую над ними тень, несущую в себе неведомую угрозу, и заползаю обратно в зеленоватый сумрак, под дерево.

Рабы не мигая смотрят на прямую спину своей госпожи. Повернувшись к ним, мать бранится:

– Что вы плететесь? Поторопитесь, надо скорей с этим покончить.

Пока она это говорит, дворовый раб выволакивает из коровника пожилую рабыню Розетту. Та вырывается, царапает ему лицо. Мать бесстрастно наблюдает.

Раб привязывает Розетту за руки к угловому столбику кухонного крыльца, рабыня с мольбой смотрит через плечо:

– Госпожа, пожалуйста. Госпожа. Госпожа. Прошу вас.

Она не перестает умолять, даже когда мужчина стегает ее плетью.

На ней светло-желтое хлопчатобумажное платье. Оцепенев от ужаса, я смотрю, как сквозь него проступают лепестки кровавых цветов. Как может свирепость ударов сочетаться с этими сладкозвучными причитаниями или красотой роз, вьющихся по спине рабыни, как по шпалере. Кто-то считает удары – не мать ли? Шесть, семь.

Бичевание продолжается, Розетта перестает голосить и всем телом наваливается на перила крыльца. Девять, десять. Я отвожу глаза и замечаю черного муравья, букашка, вопреки опасностям, путешествует под деревом по громадным корням и лесистым мхам. В голове всплывают слова, которые я недавно складывала: «Мальчик беги. Девочка прыгай. Сара иди».

Тринадцать. Четырнадцать… Я выныриваю из тени, пробегаю мимо раба, который с чувством исполненного долга складывает плеть, мимо Розетты, повисшей обмякшим телом на руках. Поднявшись по ступеням заднего крыльца, я слышу оклик матери, а Бина пытается схватить меня, но я вырываюсь и мчусь по центральному коридору, потом выскакиваю из парадной двери и без оглядки несусь к причалу.

Остальное – словно в тумане, помню лишь, как, плача, шла по сходням корабля под парусами, как споткнулась о смотанный канат. Добрый бородатый человек в темной шляпе спрашивает, что мне нужно. Я умоляю взять меня с собой. «Сара иди».

За мной гонится Бина, но я замечаю ее, только когда она берет меня на руки и воркует:

– Бедная мисс Сара, бедная мисс Сара.

Это звучит как воззвание, как пророчество.

Меня приносят домой, всю в соплях, слезах и портовой грязи. Мама прижимает к себе беглое чадо, потом отодвигается и, сердито встряхнув, снова обнимает:

– Ты должна пообещать, что никогда больше не убежишь. Обещай мне.

Я хочу. Я стараюсь. Слова на кончике языка – круглые комочки, сверкающие, как шарики под деревом.

– Сара!

Ничего. Ни звука.

Целую неделю я не разговаривала. Слова, казалось, засосало в ямку между ключицами. Мало-помалу я вызволяла их – молитвами, угрозами и лестью. Я вновь заговорила, но со странными запинками. Никогда я не отличалась беглой речью, но теперь у меня между фразами появились некрасивые паузы, слова медлили на губах, а люди отводили глаза. Со временем эти ужасные заминки стали жить своей жизнью. То неделями изводили меня, то исчезали на несколько месяцев, чтобы потом так же внезапно возникнуть вновь.