Антоний Либера - Мадам
MODERN JAZZ QUARTET
Одной из легенд, которыми я тогда жил, была легенда джаза, особенно в польской редакции. Девушки в бикини, героически атакующие нравы сталинской эпохи, Леопольд Тырманд, «ренегат» и диссидент, яркий писатель и несгибаемый поборник джаза как музыки, олицетворяющей свободу и независимость, наконец, бесчисленные занятные байки о первых джазовых ансамблях и особенно об их лидерах, которые зачастую делали блестящую карьеру, бывали на Западе и даже удостаивались посещения «мекки»: США, — вот мир этой легенды. В голове теснились образы прокуренных студенческих клубов и подвальчиков, полуночных, наркотических jam sessions и пустынных улиц все еще не отстроенной, лежащей в руинах Варшавы, на которые в ранние предрассветные часы выныривали из своих «подземных убежищ» смертельно усталые и странно печальные джазмены. Вся эта фантасмагория влекла к себе особым очарованием, с трудом поддающимся определению, и будила желание пережить нечто подобное.
Не долго думая, я решил собрать джаз-ансамбль и обратился к товарищам, которые так же, как и я, занимались музыкой и умели играть на каком-нибудь инструменте. Мне удалось уговорить их играть джаз, и мы составили квартет: фортепиано, труба, ударные, контрабас, после чего начали репетировать. Увы, это имело мало общего с тем, о чем мне мечталось. Репетиции происходили после уроков в пустом спортзале. Вместо дурманящих клубов сигаретного дыма, паров алкоголя и французских духов разносилась после уроков физкультуры удушливая вонь едкого юношеского пота; вместо атмосферы подвала, где собирается богема, атмосферы, складывающейся из декадентского интерьера, тесноты и полумрака, господствовало настроение, навязанное сценическим оформлением спортивного зала с ярким светом раннего полудня или мертвым светом газовых ламп и с характерным антуражем рядов лестниц на стенах, забранных решетками окон, голого необъятного пакета с там и сям выступающими клепками и с одиноко пасущимся на нем кожаным конем для прыжков и упражнений, и, наконец, сама музыка, которую мы играли, имела мало общего с искусством знаменитых ансамблей: нам никак не удавался тот самый легендарный экстаз и вакхические безумства, не говоря уже о божественно изощренных импровизациях в состоянии безумной аффектации; в лучшем случае нашу игру можно было назвать ремесленной подделкой.
Я старался не принимать этого близко к сердцу. Утешал себя тем, что сначала всегда так бывает и наш час еще не пробил. И чтобы не остыл энтузиазм — я представлял себе, как на концерте, который в будущем обязательно состоится, или на школьном вечере мы ошеломляем своей игрой слушателей, просто на колени их бросаем и как, особенно после моего лихого солешника, зал взрывается бурей аплодисментов и криками восторга, а я, не прерывая игры, поворачиваюсь в сторону слушателей и киваю головой, чтобы этим жестом успокоить и поблагодарить аудиторию, и вижу в эту долю секунды, как полным обожания взглядом пожирают меня первые красавицы школы.
Через несколько месяцев репетиций у нас был репертуар более чем на два часа, и мы решили, что уже нельзя оттягивать наше выступление. Но тут перед нами выросло неожиданное препятствие. О том, чтобы в школе организовать для учащихся джазовый клуб, открытый, скажем, по субботам и воскресеньям, никто не хотел даже слушать. По твердому убеждению дирекции и педагогического совета, это означало бы скандальное превращение воспитательно-образовательного учреждения в увеселительное кабаре, а в дальнейшем — что неизбежно — в публичный дом. О том, чтобы наш «Modern Jazz Quartet», так мы его назвали, играл на школьных танцевальных вечерах, которые, впрочем, устраивались крайне редко, хорошо, если три раза в год (карнавал, Новый год, выпускной бал), — об этом, в свою очередь, молодежь не хотела слушать. Наступило время восходящей звезды big beat'a, первых триумфов «Битлс» и ансамблей, им подобных, и подростки слушали в основном такую музыку и только под ее ритм хотели танцевать и веселиться.
В такой ситуации единственным шансом выступить, который нам был предоставлен, и то скорее из милости, оставалась халтура на школьных торжествах — надуманных, бездушных и нудных, — полных трескучей декламации и высокопарности. Принять такие условия означало пойти на компромисс, граничащий с изменой и забвением наших надежд и амбиций, тем более что нас предупредили: если мы воспользуемся великодушно предоставленным нам шансом, то должны играть только «спокойно и культурно», а не навязывать «какие-то там дикие ритмы или другую кошачью музыку». То есть нас низвели до роли поставщиков «музыкальных пауз» на школьных торжествах, пользующихся среди учащихся — включая, разумеется, и нас — плохой репутацией.
Наше участие в этих мероприятиях оказалось, в конце концов, скорее фарсом, гротеском, чем позорной деградацией. Мы играли что хотели, — только в абсурдном контексте. Например, знаменитую «Georgia» после напыщенного коллективного декламирования «Левого марша» Маяковского или какой-нибудь блюз после истерического выкрикивания стиха, рисующего страшную картину жизни рабочих в Соединенных Штатах, где — как утверждалось в стихотворении — «каждый день безработные прыгают вниз головой с моста в реку Гудзон». Короче говоря, это была какая-то кошмарная чушь, которую все понимали — и аудитория, и мы. Можно ли в такой ситуации сохранить хотя бы иллюзию, что мы тоже творцы Истории и принимаем участие в серьезном деле?
Но все же случилось однажды так, что лучик такой надежды блеснул на мгновение, хотя только — на мгновение, и благодаря особым обстоятельствам.
Одним из самых скучных мероприятий, которыми нас потчевали в это время, был ежегодный фестиваль школьных хоров и вокальных ансамблей. В соответствии с регламентом фестиваль всегда проходил на территории той школы, представители которой в предыдущем году получили главный приз — пресловутого «Золотого соловья». В последний раз этот жалкий трофей завоевал ансамбль именно нашей школы — дурацкое «Экзотическое трио», которое специализировалось на кубинском фольклоре и у нас популярностью не пользовалось. Ну, а теперь из-за их чертовой победы на нашу голову свалилось настоящее бедствие: организация фестиваля, «общественная работа» после уроков и наконец средоточие кошмара: трехдневные прослушивания, кульминацией которых должен стать финал и концерт лауреатов. Присутствие на нем было абсолютно обязательным — как проявление гостеприимства хозяев.
Действительность оказалась намного мрачнее, чем можно было предполагать. Основной причиной этого стал наш учитель пения, ужас всей школы, прозванный Евнухом за тонкий голос (героический тенор, как он сам его классифицировал) и за стойкое многолетнее безбрачие — типичный неврастеник и самодур, убежденный, что, кроме пения, причем в классическом варианте, нет ничего прекраснее на свете, готовый отстаивать свои убеждения до последнего. Он был объектом бесконечных розыгрышей и насмешек, однако в то же время его панически боялись, потому что, доведенный до крайности, он впадал в страшную ярость, доходил до рукоприкладства, к тому же — что самое ужасное — обрушивал на головы обидчиков жуткие угрозы, которые, правда, никогда не приводил в исполнение, но лишь услышав которые многие были близки к обмороку. Чаще всего он пугал нас такой карой: «Пусть до конца дней я буду гнить в тюрьме, но через минуту вот этим инструментом, — он доставал из кармана перочинный нож и открывал лезвие, — вот этим тупым ножом я отрежу кому-нибудь уши!»
И вот именно этот, деликатно выражаясь, маньяк и психопат был назначен руководителем фестиваля, ответственным за его организацию и проведение. Можно представить, что это означало на практике. На время мероприятия он стал самой важной фигурой во всей школе. Это был его праздник, дни его триумфа и одновременно сильнейшего стресса — ведь вся организация лежала на нем. В состоянии максимального возбуждения он кружил по коридорам, во все вмешивался и контролировал каждый наш шаг. А после уроков часами он мучил нас на репетициях хоров. Всем он откровенно надоел, и оставалось только с тоской и нетерпением ждать, когда же кончится этот жуткий кошмар.
В последний день фестиваля большинство учащихся было близко к состоянию глубокой депрессии и полного отупения. Постоянная травля, которую нам устроил вконец ошалелый Евнух, его все новые распоряжения, которые он тут же менял, и особенно многочасовое завывание нещадно фальшививших хоров — все вместе значительно превышало степень нашего терпения. Но наконец пробил священный час окончания и освобождения: прозвучали последние звуки какого-то возвышенного песнопения, исполненного последними лауреатами «Соловья», уважаемое жюри торжественно покинуло зал, и предоставленная самой себе молодежь, которой оставалось только вынести стулья и подмести сцену, впала в настоящую эйфорию.
