Маргерит Дюрас - Любовник из Северного Китая
Он — типичный китаец. Высокий китаец. Белокожий, как все северные китайцы. Очень элегантен. На нем шелковый костюм и английские темно рыжие туфли, такие носят в Сайгоне молодые банкиры.
Он смотрит на девочку. Она — на него. Они улыбаются друг другу. Он подходит.
Он курит «555». Она еще очень молоденькая. Он протягивает ей сигарету, рука едва заметно дрожит.
— Вы курите?
Девочка отрицательно качает головой: нет.
— Простите… Для меня такая неожиданность встретить вас здесь… В это трудно поверить…
Девочка не отвечает. Не улыбается. Она пристально смотрит на него. У нее пронзительный взгляд, пожалуй, так можно его определить. И наглый. Бесстыжий, как сказала бы ее мать и добавила бы: «Нельзя так смотреть на людей». Кажется, девочка не очень-то понимает, что ей говорит китаец. Она разглядывает его костюм, его автомобиль. Вокруг него витает аромат дорогого одеколона и менее ощутимые ароматы опиума и шелка, легкого шелка, янтарного шелка. Она разглядывает все по порядку. Шофера, автомобиль и опять его, китайца. В ее глазах — детское любопытство, беззастенчивое и ненасытное. Китаец с интересом наблюдает, как она рассматривает все эти диковинки, встретившиеся ей сегодня на пароме.
В нем тоже пробуждается любопытство.
— Что это у вас за автомобиль? — спрашивает девочка.
— «Моррис Леон Болле».
Девочка пожимает плечами: она не знает такой марки.
— Никогда не слышала такого названия… — со смехом говорит она.
Он смеется вместе с ней.
— Кто вы? — спрашивает она.
— Я живу в Садеке.
— Где именно?
— На реке, большой многоэтажный дом. Самая окраина Садека.
Девочка задумывается, потом догадывается:
— А-а, Голубой Дом…
— Именно. Голубой.
Он улыбается. Она смотрит на него.
— Я никогда не видел вас в Садеке, — говорит он.
— Мама получила назначение в Садек два года тому назад, а я живу в пансионе в Сайгоне. Поэтому вы нас и не видели.
Молчание.
— Вы, наверное, скучаете по Виньлонгу… — говорит китаец.
— Да. Ничего красивее я в жизни не видела.
Они улыбаются друг другу.
— Ну а вы? — спрашивает девочка.
— Я только что из Парижа. Учился во Франции три года. Вернулся всего несколько месяцев назад.
— А чему вы учились?
— Да ничему особенному, это совсем не интересно. А вы?
— Я готовлюсь к экзаменам на бакалавра в коллеже Шасслу-Лоба. Живу в пансионе Льотей. — отвечает она. И добавляет, словно это очень важно. — Я родилась в Индокитае. Братья мои тоже. Все мы родились здесь.
Девочка смотрит на реку. Китаец заинтригован. Он больше не боится ее. Он улыбается.
— Я могу подвезти вас в Сайгон, если хотите, — предлагает он.
Она не раздумывает. Что тут думать? Автомобиль и впридачу этот насмешливый китаец. Она довольна. Это видно по тому, как улыбаются ее глаза. Она расскажет о «Леон Болле» младшему брату Пауло. Уж это-то он поймет.
— Не откажусь.
Китаец по-китайски говорит своему шоферу, чтобы он взял чемодан девочки из автобуса и перенес его в «Леон Болле».
Автомобили съезжают с парома. Они уже на берегу. Следом за ними сходят и люди. Останавливаются возле уличных торговцев. Девочка смотрит на сладости: приготовленные из кукурузы, растертой в кокосовом молоке, подслащенные патокой, они разложены в пакетики из банановых листьев.
Китаец покупает девочке пакетик. Она берет его. И мгновенно расправляется с его содержимым. Спасибо она не говорит.
Откуда она такая взялась?
Она такого хрупкого сложения, что могла бы сойти за метиску, только для метиски у нее слишком светлые глаза.
Он заметил, как жадно она набросилась на угощение. Неожиданно он обращается к ней на «ты».
— Хочешь еще?
Ему смешно, это ясно. Она отказывается, говорит, что больше не хочет.
Еще один паром отходит от противоположного берега. Плывет по реке.
Вдруг девочка застывает на месте и как завороженная смотрит на приближающийся паром. Она забыла о китайце.
На том пароме она узнала открытый черный автомобиль женщины в красном платье, женщины Ночного Вальса.
Китаец спрашивает, кто эта женщина.
Девочка медлит с ответом. Не отвечает. Наконец решается. И с каким-то необъяснимым упоением выговаривает:
— Это госпожа Стреттер. Анна-Мария Стреттер. Супруга главного управляющего. В Виньлонге ее называют A.M.С.
Она улыбается, словно извиняясь за то, что так много знает.
Китаец заинтригован. Кажется, он уже слышал в Садеке имя этой женщины, но толком он ничего не знает. И все же, все же, о чем-то это имя ему говорит…
— У нее очень много любовников, вот о чем говорит вам это имя…
— Пожалуй… да… Должно быть, так оно и есть…
— Один из ее любовников — он был очень молод — даже покончил из-за нее с собой, во всяком случае, так говорят.
— Она красива… я думал, она моложе… я слышал, она немного не в себе…, это правда?
Но на этот счет у девочки нет собственного мнения.
— Об этом ничего не знаю, — отвечает она.
Снова автомобиль. Они отъезжают. Дорога в Сайгон. Китаец пристально смотрит на девочку. Он обращается к ней то на «ты», то на «вы» — обращение на «ты» еще не вошло в привычку.
— Тебе часто предлагают сидячее место на пароме, да?
Она утвердительно кивает головой.
— А случается, что ты отказываешься?
— Да… когда там совсем малыши… они все время ревут…
Оба смеются, как-то рассеянно, быть может, излишне рассеянно. Смеются одинаковым смехом. У них своя, особая манера смеяться.
Перестав смеяться, она выглядывает в окно. И только теперь он понимает, как она бедна. Замечает изношенные туфельки из черной парчи, картонный чемодан, сработанный туземными умельцами, мужскую шляпу. Он смеется. Услышав его смех, она смеется вместе с ним.
— Вы ходите в лицей в таких туфлях?
Девушка смотрит на свои туфли. Может быть впервые она видит их в истинном свете. Она смеется вместе с ним. Она говорит: «Да»…
— И в этой шляпе?
— Да. В ней. — Она смеется еще веселей.
Такой естественный, такой неудержимый смех. Он смеется вместе с ней, точно так же.
— Знаете… Она вам очень идет… эта шляпа, это удивительно, до чего она вам идет… словно она была сделана специально для вас…
— А туфли? — спрашивает она, смеясь.
Китаец снова покатывается со смеху.
— Насчет туфель, не знаю.
Они прямо умирают от смеха, глядя на черные туфли.
И вот тут, на этом самом месте, после приступа этого неудержимого смеха в нашей истории вдруг случается крутой поворот.
Они перестают смеяться. Каждый смотрит в свое окно автомобиля. За окнами до горизонта простираются рисовые поля. Пустота небес. Палящая жара. Подернутое дымкой солнце.
И буйволы в полях, и тележки, в которые они впряжены: дети в тележках погоняют буйволов.
Они укрылись в полумраке автомобиля. Сидят неподвижно, не разговаривая, делая вид, что их чрезвычайно занимают однообразные картины за окнами автомобиля, дорога, свет, рисовые поля до самого горизонта — и вместе с ними потихоньку и мы погружаемся в тишину.
Китаец больше не разговаривает с девочкой. Можно подумать, он забыл о ней. Он поглощен путевыми наблюдениями. Смотрит в окно. Девочка смотрит на его руку на подлокотнике сидения. Кажется, он забыл про эту руку. Проходит какое-то время. И вот она, не совсем понимая, что делает, берет его руку. Смотрит на нее. Держит ее, как какой-то предмет, который ей еще не доводилось разглядывать вблизи: китайская рука, рука китайского мужчины. Она худая, пальцы чуть изгибаются у ногтей, словно были сломаны здесь когда-то, но этот изъян как бы только украшает руку, она красива, как крыло подстреленной птицы.
На безымянном пальце — золотой перстень с брильянтом без оправы, утопленным в само золото.
Этот перстень, он слишком велик, слишком тяжел для безымянного пальца этой руки. А рука, смуглая, более смуглая, чем запястье, действительно ли она так красива, как кажется девочке? Она не смотрит на надетые на руку часы. Не смотрит и на перстень. Она зачарована этой рукой. Она дотрагивается до нее. Рука спит. Не двигается.
Медленно она склоняется над рукой.
Вдыхает ее запах. Смотрит опять.
Смотрит на ее наготу.
Потом внезапно перестает смотреть. Отворачивается.
Она не знает, спит он или нет. Отпускает руку. Нет, похоже, он не спит. Она не знает. Очень осторожно она переворачивает руку и смотрит на ее внутреннюю сторону, на ладонь, на голую ладонь с шелковистой, чуть влажной и прохладной кожей. Потом она кладет руку туда, откуда ее взяла, — на подлокотник. Рука остается там, она послушна.
Китаец сидит неподвижно, он не делает ни одного движения, ни единого. Может, он и правда спит.
