Маргерит Дюрас - Любовник из Северного Китая
Девушка останавливается. Слушает. Мы видим, как она слушает.
Она повернула голову в ту сторону, откуда доносится музыка и закрыла глаза. Ее невидящий взгляд устремлен в одну точку.
Теперь нам лучше видно ее. Да, так и есть, она очень молода. Совсем еще девочка. Она плачет.
Стоит неподвижно. И плачет.
В фильме этот вальс никак не будет назван. Здесь, в книге, мы скажем: «Вальс-Отчаяние».
Она будет слушать его и после того, как он закончится.
В фильме и здесь, в книге, молодая девушка будет называться Девочкой.
Девочка исчезает из кадра. Камера больше не направлена на нее, но только на то место, где была вечеринка.
Камера еще раз медленно обшаривает место, которое мы только что видели, потом поворачивается в ту сторону, куда ушла девочка.
Улица пустынна. Реку не видно.
Становится светлее.
Тут больше не на что смотреть, только на прямую и темную улицу.
Калитка.
Школьный двор.
Та же ночь. Та же девочка.
Школа. Земля во дворе плотно утрамбована.
Блестящая земля, утоптанная голыми ногами местных ребятишек.
Французская школа. Так написано на воротах: «Женская французская школа города Виньлонга».
Девочка открывает калитку.
Закрывает ее.
Пересекает пустой двор. Входит в прилегающий к школе дом.
Мы теряем ее из виду.
Остаемся в пустом дворе.
В пустоте, которая возникла после ухода девочки, вновь, в третий раз слышится музыка, ее прерывают резкие, пронзительные крики, смех. Как и каждую ночь, по селению проходит нищенка с берегов Ганга. Она стремится выйти к морю, на дорогу в Читтагонг, дорогу мертвых детей и азиатских нищих, которые испокон века пытаются добраться до богатых рыбой вод Сонг-Ма.
Спальня матери и девочки.
Типичная колониальная спальня. Полутемная. Без ночного столика. Ее освещает единственная лампочка. Из мебели: большая двуспальная железная кровать, очень высокая, и зеркальный шкаф. Типично колониальная кровать: покрыта черным лаком, украшена медными шарами по четырем углам тоже черного балдахина. Похожа на клетку. Кровать закрыта до самого пола огромной белой сеткой от комаров, рыхлой как снег. Подушек нет, только жесткие валики из конского волоса. Покрывала тоже нет. Ножки кровати утопают в ведрах с мокрым песком — главное оружие в борьбе с бедствием колоний, комарами тропической ночи.
Мать лежит на кровати.
Она не спит.
Она ждет свою дочь.
А вот и дочь. Заходит в комнату. Пересекает ее. Кажется, ее силуэт, ее платье нам знакомы. Да, это та самая девочка, что шла к реке по старой улице вдоль парка.
Она принимает душ. Шум воды.
Возвращается.
Теперь ее можно разглядеть получше. Да. Совершенно очевидно, она еще совсем девочка. Худенькая, грудь едва-едва наметилась. Длинные рыжевато-каштановые, вьющиеся волосы, на ногах — сабо местного производства, деревянные, но легкие, с кожаными ремешками. Глаза у нее светло-зеленые с коричневыми прожилками. Говорят такие же были у ее покойного отца. Да, это та самая девочка со старой улицы, которая плакала над Вальсом. Та самая, которая знает, что этот Вальс играла женщина в темно-красном платье: мы видели ее на белой дорожке. Знает она и то, что только ей одной, этой самой девочке, известны такие вещи. Ей одной во всем поселке и даже за его пределами. Итак, это девочка. На ней ситцевая белая рубашка с бретельками, сшитая До, такая же как у ее матери.
Девочка раздвигает сетку от комаров, быстро подтыкает ее края под матрас, проскальзывает в образовавшуюся щель и снова опускает сетку. Мать так и не уснула. Она садится рядом с девочкой и заплетает ей косы на ночь. Она делает это машинально, не глядя.
Издалека едва слышно доносится шум поселка, который утихнет только на рассвете. Девочка спрашивает:
— Ты видела Пауло?
— Он приходил, поел в кухне с Чанхом. Потом снова ушел.
Девочка говорит, что ходила к парку, где была вечеринка, посмотреть, нет ли его там, но вечеринка кончилась и в парке никого не было.
А еще она говорит, что позднее опять пойдет искать его, ей известно, где он прячется. И вообще она спокойна, только когда он далеко от дома. Он всегда ждет, что она придет и заберет его, потому что боится возвращаться один, боится, что Пьер подкараулит его и набросится опять. Мать отвечает, что она, наоборот, боится, когда Пауло нет дома, боится змей, сумасшедших… это так ужасно, когда он совсем теряет рассудок и убегает куда глаза глядят… Ведь с такими детьми может случиться что угодно.
Девочка боится Пьера. Боится, что он убьет Пауло. Что он убьет его, даже не понимая, что делает, так она говорит.
— Ты лжешь, — вдруг накидывается она на мать. — Ты боишься не за Пауло. Ты боишься только за Пьера.
Мать не понимает, что говорит ей дочь. Она долго смотрит на нее неожиданно нежным взглядом словно не слышала только что сказанных слов. И заговаривает совсем о другом.
— Ты вот собираешься писать книги. О чем?
— О Пауло, — кричит девочка. — О тебе. И о Пьере тоже, но только для того, чтобы там с ним наконец разделаться. — Она резко поворачивается к матери и, прижавшись к ней, начинает плакать. — Ну почему ты любишь его одного, а нас не любишь совсем… — кричит она еле слышно.
— Я люблю вас одинаково всех троих, — лжет мать.
— Это ложь, ложь! — снова кричит девочка. Она любой ценой готова заставить мать замолчать. Готова ударить ее. — Ты лгунья… Скажи правду хоть раз в жизни… Почему его, а не нас?
Молчание.
— Не знаю, почему, — выдыхает мать.
Долгая пауза.
— И никогда не знала, — добавляет она.
Девочка бросается на мать, плача, обнимает ее. Закрывает ей рот рукой, чтобы заставить ее замолчать.
Матери все равно, что с ней делают, пусть даже оскорбляют. Она все еще пребывает в другом жизненном измерении — своей безоглядной любви к старшему сыну. Где она одинока. Потеряна. Но защищена от гнева других.
Голос девочки становится умоляющим, но на мать это не действует.
— Если он не уедет отсюда, рано или поздно он все равно убьет Пауло. Ты прекрасно это знаешь. Вот что страшно.
Совсем тихо, шепотом, мать говорит, что она и правда это знает. И потому вчера вечером написала в Сайгон письмо с просьбой об отправке ее сына обратно во Францию.
Девочка рывком садится на кровати. У нее вырывается глухой крик облегчения и боли.
— Это правда?
— Да.
— Точно?
— Да, да. Позавчера, — говорит мать, — он опять украл опиум из курильни. Я заплатила, но в последний раз. А потом написала в Управление по репатриации. И сразу отнесла письмо на почту.
Девочка опять обняла мать. Мать не плачет: она словно мертвая.
Плачет девочка, совсем тихо:
— Как это ужасно, что нам пришлось дойти до такого… как ужасно!
Мать говорит, что конечно, это так, но она совсем запуталась… Да, наверное, это и в самом деле ужасно, но она, мать, просто перестала что-либо понимать. Мать с дочерью лежат обнявшись. Мать так и не проронила ни единой слезинки. Словно жизни в ней совсем не осталось.
Девочка спрашивает, знает ли брат, что скоро уедет.
Мать говорит, что нет, не знает. И она не представляет, как сказать ему, что все кончено. Мать гладит дочь по голове.
— Ты не должна страдать из-за него, — говорит она. — Как ни горько это сознавать матери, но он того не стоит. Ты должна это знать: Пьер не стоит того, чтобы из-за него страдали.
Девочка молчит. Мать продолжает:
— То есть я хочу сказать, что Пьера уже не спасешь. Слишко поздно… Он человек конченый! Он погиб!
— И потому ты так его любишь! — вырывается у девочки с рыданиями.
— Не знаю, не уверена… Хотя… Да, конечно, и потому тоже… Ну а ты плачешь… Ты ведь потому плачешь…
Мать обнимает девочку.
— Но тебя с Пауло я тоже очень люблю… — говорит она.
Девочка отстраняется от матери, смотрит на нее. Понимает, что мать сказала просто так, не думая. Ей хочется выть от злости, отплатить матери, обидеть ее, убить. Но она только улыбается ей.
Мать снова заговаривает со своей «маленькой дочкой», самой младшей из своих детей. Говорит ей, что не только из-за опиума она решила расстаться с Пьером, отправить его обратно во Францию. Есть и другие причины.
— Месяц или два тому назад, точно не помню, я была в комнате До, а вы с Пауло пришли обедать. Я к вам не вышла. Я не раз уже такое проделывала: пряталась в комнате До, чтобы тайком поглядеть на всех вас вместе. Чанх, как обычно, поставил на стол вяленое мясо с рисом и ушел к себе. Пауло положил еду себе на тарелку. Потом появился Пьер. Пауло взял себе самый большой кусок, и ты ничего ему не сказала. Но когда появился Пьер, ты испугалась. Пьер не сразу сел за стол. Он сначала взглянул на свою пустую тарелку, потом перевел взгляд на тарелку Пауло. И засмеялся. Неестественным, страшным смехом. Я еще подумала, что когда он умрет, на его лице навсегда застынет вот такая улыбка. Пауло сначала тоже засмеялся.
