Ольга Камаева - Eлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы
Но это не значит, что я с Воблой согласна. Потому что отсеивать после девятого — одно, а урезать программу в десятом — совершенно другое.
Она между тем продолжала вещать:
— Это очень важно — приучать детей брать на себя ответственность и делать выбор: вот — нужное, а вот — второстепенное, и, значит, время и силы тратить на него не стоит, — включила Вобла менторский тон, будто толкала речь на классном собрании. — Современные образовательные концепции ставят задачу…
Танюша перебила:
— Знаете, Вера Борисовна, я сорок лет в школе, много изменений видела, но задач всегда было только две: хорошо обучить и научить хорошему. Извините, но вся эта ваша теория не больше чем демагогия. Раз взяли ребенка в десятый класс, значит, школа должна его выпустить с полным! — Танюша надавила на последнее слово паузой и повторила: — Полным! Средним образованием. Вы хоть понимаете, что предлагаете? Вы хотите у детей право на это образование отнять! Пришел ребенок в столовую, а ему говорят: выбирай или суп, или второе, или компот. А полный обед — не жирно ли будет? Но чтобы ребенок нормально развивался, его нужно хорошо кормить, ему нужен комплексный обед! А вы суете булочку с компотом. Пока-то ему сладко, он спасибо говорит, а лет через пять после такой диеты или язва, или гастрит. А еще через пять лет сядет этакий больной и начнет придумывать новые «современные концепции», из-за которых дети совсем отупеют.
— Вы на меня намекаете? — вспыхнула Вобла.
— А вы-то при чем? Вы что, научную работу ведете? — не растерялась Танюша.
— Нет. Но вы так говорите… — сбилась Вобла.
— Как есть, Вера Борисовна, так и говорю. Стара я, чтобы глупость не поправлять.
Молодец, Танюша. Умеет культурно припечатать.
18 апреля
В субботу ходила с классом на «Очень простую историю». Пьесу выбрала специально, и все это поняли. Но разговор получился совсем не тот, что я хотела.
История действительно простая. Встречались парень с девушкой, она забеременела. Но у него отец — пьяница и голодранец, а у нее — крепкий, зажиточный мужик. Строгий папаша о женитьбе, тем более о ребенке, и слышать не хочет: поедешь на аборт! Зарезал поросенка — заодно продать — и собрал домашних в город.
Впрочем, заканчивается все благополучно. Младенец рождается, молодые родители и дед с бабкой в нем души не чают. Только вот цена… Отец парня убивает себя, чтобы стать ангелом-хранителем еще не родившегося ребеночка и спасти его. Но об этом никто не догадывается: застрелиться по пьянке — дело нехитрое…
После спектакля одевались молча. Первым, как всегда, рот раскрыл Хохлов. И, естественно, в своем репертуаре:
— Хорошая постановка. Жалостливая. Свинью жалко.
И рожу состряпал. Ну, думаю, все. Сейчас начнут смеяться и — пиши пропало.
Но — нет. Вышли, потянулись по бульвару к остановке. Хохлов почти обиделся:
— А кого жалеть-то? Алкаша? Смысл? Так хоть пользу принес.
— Недалекий ты, Димыч, человек, не видишь параллелей, — это, естественно, Рубин. — Елена Константиновна зачем нас сюда привела? Чтобы мы прониклись состраданием. Понятно к кому — к Климовой. А что, может, купим цветочки, тортик, завалимся в гости: прости, не поняли. Теперь осознали: беременность — дело святое.
— Особенно в девятом классе! — обрадованно подхватил Хохлов.
Раздались смешки. Помощь пришла откуда не ждала.
— Конечно, ты бы, Рубин, все сделал по-умному. Если что, втихушку на аборт сбегал — и нет проблем.
— По-умному, Яковлева, это когда и удовольствие получил, и на аборт идти не надо. Что, Интернет нельзя открыть и про контрацепцию почитать? Интернета нет — у товарищей спроси. Ко мне, к другим подойди — объясним, научим. Димыч, поможешь, если что?
— А как же! Всегда пожалуйста! — Хохлов даже подвывал от удовольствия.
Кто-то из девчонок не выдержал:
— А если у нее любовь?
— Люби на здоровье! А в постель Светку что, тащили? Сама легла. И не надо из нее героиню делать. Или — ну что там у вас? девичья честь, скромность — это уже пережиток прошлого? А, Елена Константиновна? Вы же учительница! Должны на страже морали и нравственности стоять, а вы Климову, слабую на известное место, защищаете.
Хамит. Сама виновата. От Рубина такое нужно было ожидать.
— А я на страже и стою. Или травля, издевательство над человеком — это проявление нравственности? Может, предложишь ее камнями закидать?
— Были бы мы арабы — закидали. И вы бы кинули, потому что порядок такой. Иногда нужно пожертвовать одним человеком, чтобы спасти сотни. Вы же историк, сами прекрасно знаете.
Приехали… Говорить о революциях, которые не стоят слезы ребенка, бесполезно. На жалость давить — тоже. Тогда — что? Я не имела права проиграть в этом споре.
— А если бы пришлось пожертвовать тобой?
А что мне еще оставалось?
— Мной — не пришлось бы.
— Что, себя-то, любимого, жалко? — опередила меня Марина.
— Нет, просто я порядок не нарушаю. По крайней мере уличить меня в этом никто не может. И я в полном порядке!
Он еще и каламбурит! Я разозлилась:
— Значит, главное — не засветиться?
— Лучше вообще не нарушать. Но в принципе — да!
— Значит, можно убивать, воровать, насиловать — лишь бы никто не узнал и с поличным не поймал?
— А что, не так? Или у нас с утра что-то изменилось?
Рубин уже понял, что сказал лишнее, но еще ерепенился:
— И почему сразу — убивать?
Этот раунд я, по крайней мере, не проиграла. Но хороший урок на будущее: сто раз подумай, прежде чем провоцировать публичные дискуссии.
Тем более что скоро Рубин поумнеет, будет говорить только правильные вещи и — фиг его переспоришь. По-прежнему будет мразь мразью, но действительно — не уличишь. Хорошая у него школа. В смысле папина.
22 апреля
Никак не выкину из головы слова про то, что я, случись такая необходимость, тоже бросила бы камень. Умеет Рубин зацепить за больное место. Читай: вы — как все, и нечего дергаться и выпендриваться.
Давным-давно я смотрела то ли английский, то ли американский фильм про закрытую школу для мальчиков.[7] Хорошо помню лишь один момент. Учитель во время урока вдруг вскакивает на стол и спрашивает:
— Почему я здесь стою? Есть идея?
— Чтобы быть выше.
— Нет, напомнить себе, что необходимо смотреть на вещи под разным углом. Отсюда мир выглядит иначе. Не верите — попробуйте. Когда вы думаете, будто что-то знаете, взгляните на это по-другому, даже если это покажется вам глупым и нелепым.
И ученики встают. С трудом, сомневаясь и смущаясь, но — встают. И сознание их действительно меняется. Потому что к свободе можно прийти только через борьбу. Прежде всего, с самим собой.
Хотя, казалось бы, что сложного — встать на стол? И в прямом смысле, и в переносном. Ничего. Но… неловко, что ли.
Однажды, еще учась в институте, я оказалась на каком-то ответственном мероприятии. Представляла передовую молодежь. Выступления были хоть и праздничными, но серьезными — в зале сидело в основном начальство. Чтобы люди совсем не скисли, речи разбавили концертными номерами.
Одним из первых на сцену вышел молодой парнишка. У него была очень красивая песня о весне, о любви, о девушке, которая ждет его и, конечно, дождется. В общем, явный неформат. В зале повисла тяжелая тишина. На втором куплете певец напрягся, на третьем его мучения стали очевидными.
Мучилась и я. Сидеть истуканом было ненормально, против естества; мне хотелось поддержать парня, отхлопывая ритм припева. Но, случайно глянув в зал, поразилась: выдерживая статус, все сидели с суровыми, напряженными лицами. И руки вдруг отяжелели, будто к ним привязали по пудовой гире, и стало невозможно их даже оторвать от коленей, не то что бить в ладоши.
Чего я испугалась?
Что все посмотрят на меня? Возможно.
Что окажусь белой вороной? Может быть.
Что никто не подхватит, и я, смутившись, тоже опущу руки? Скорее всего. Я боялась оказаться в проигравших, а в итоге предпочла вовсе не высовываться.
И потом я столько раз могла сказать: «Вы неправы. Вы дурно поступаете». И Сове, и Вобле, да много еще кому. При мне хамили, унижали — разве я всегда вмешивалась? В нашей булочной толстая, с отечными ногами продавщица все время подсовывает подвыпившим мужикам просроченный сыр и колбасу, а ребятишкам — черствый хлеб. В ЖЭКе небывалый случай, если не облают, особенно бабулек. И — что?
Видела. Слышала. И тоже делала вид, что не замечаю. Особенно в последнее время. Не поднималась не то что на стол — даже на стул.
Выходит, опять Рубин прав?
P. S. А кто обещал, что будет легко? Сама нафантазировала, а теперь стонешь. Больно рано ты, милая, устала. Не ныть надо, а решать. Одно хорошо — выбор невелик: или послать рубинского сыночка ко всем чертям, или быть всю жизнь у таких, как он, на посылках.
