Яна Дубинянская - Сад камней
Холодно. Я всегда боялась холода, всегда мерзла до обидного беспомощно и скоро, впадая в оцепенение, в неподвижность, в спячку. Против холода я пасую, я уже ни на что не способна, это слишком, это в разы сильнее меня. Не шевелиться, съежиться, поджать колени к подбородку. Попытаться нащупать и притянуть за уголок косматое одеяло, сползшее на пол.
И звук. Самый громкий, самый требовательный, самый главный.
Все, уже встаю.
Не проснулась до конца — но вскочила пружинисто и резво, четко отточенные действия на автомате не требуют дополнительных мысленных усилий. Запустила руку за пазуху гардуса, полулежащего-полустоящего в головах, словно покосившийся стог сена, нащупала теплую бутылочку, вытащила, перевернула до выступившей капельки, сунула в требовательный ротик: вот и тишина, полная довольного причмокивания. Очень удобно, что за последний месяц мы научились придерживать бутылочку сами, двумя ладошками с растопыренными пальчиками, похожими на лучики морской звезды, и тоже на автомате, не просыпаясь, не поднимая черных, словно кончики травинок из-под снега, ресниц на холмиках выпуклых век.
Мое одеяло действительно сползло, к тому же угли в трехногой печи совсем почернели и подернулись пеплом. Разгрести, высвободить сохранившийся внутри жар, раздуть маленькое пламя, подбросить пару-тройку поленьев, а там собраться с духом и отойти от печи, убрать руки от локального, притягательного тепла. В конце концов уже вполне себе утро, зимнее, черное, с большими звездами в небе за порогом. Пора по-настоящему вставать.
Зима дисциплинирует, диктует не то чтобы свои условия — этого я не потерпела бы и от зимы, — но некоторые базовые правила, алгоритмы, которых стоит придерживаться хотя бы по их целесообразности. Зимнее утро начинается с пробежки на зимнюю кухню, такая вот симметрия, а вовсе не случайный каламбур, с отвинчивания на ощупь холодного вентиля на газовом баллоне и вспышки прозрачно-голубого цветка. Закипает чайник, из которого немного воды идет в кофейную джезву, еще сколько-то выливаем в банку остужать для детской смеси, а остальное берем с собой на улицу, чтобы опрокинуть в замороженный умывальник. Поднимается облако пара, все в завитках, как хлопок или баранья шерсть, и пока оно не развеялось в темном ледяном воздухе, надо успеть умыться и почистить зубы. Потом кофе, пронзительный аромат на морозе, яркий горячий вкус — зима обостряет донельзя все простые ощущения и удовольствия, и уже в этом ее безусловная ценность. Иначе я, конечно, ненавидела бы зиму.
А вообще, зима у меня теперь всегда. Просто зима, без месяцев, без чисел и тем более без дней недели, все эти абстракции обессмыслились и отпали сами собой, оставив как единицу времени только световой день и ночь. Ночь намного длиннее, поэтому из нее правильно вычленять утро и традиционно долгий вечер. Для работы. Которая придает смысл всем остальным действиям, совершаемым при свете квелого зимнего солнца уже настолько спокойно и привычно, что они успели очиститься от налета абсурда и сюра, как очищается под снегом с песком жирная поверхность алюминиевой кастрюли.
Ну да, надо чистить кастрюли, надо готовить еду и молочную смесь, стирать одежду и пеленки, мыть полы и посуду, носить воду из колодца, и рубить дрова, и топить печку, и купать маленькую в корытце при последних закатных лучах — это необходимо, это просто, пускай. Ежедневный ритм заводит жизнь, как вечный двигатель, не допуская возможности и даже мысли о том, чтобы сбавить обороты, да оно того и не стоит. Главное, что вот сейчас, утром, пока еще темно, пока она спит…
Стоп.
Сценарий я вчера закончила.
Расползалось утро, медленно, неровно, словно капали водой в акварельную краску, светлело небо, пропадали звезды. Допила кофе, сполоснула чашку остатками воды из умывальника, выплеснула коричневую кляксу на снег. И что теперь?
А ничего.
Если бы не холод, я, наверное, так и осталась бы стоять, застигнутая этим диким, неприемлемым знанием. Вот она, пожалуйста, объективная реальность: утро, зима, умывальник, сердечко сортира, кофейная гуща на снегу — и все, ничего кроме, даже и время остановилось, потому что потеряло всякую ценность. Узкий клаустрофобный мир, ничего общего с настоящим, где вчера была поставлена точка, и ничего не осталось. Ничего. И еще раз ничего. Главное и тавтологично единственное осмысленное слово.
Но мороз — это все-таки аргумент: сначала я втянула руки в рукава гардуса, соединила их муфтой, спрятав посередине чашку, потом начала притоптывать на месте и наконец спряталась назад в зимнюю кухню. Снова разожгла газ, поставила на огонь ковшик с водой — сварить яйцо на завтрак, яиц осталось мало, и пускай бы уже кончились поскорее. Пускай бы вообще поскорее закончилось все. С этой реальностью я никогда не умела как следует находить общий язык. И совершенно непонятно, как теперь жить, если она — все, что у меня осталось. Если выдернули смысл, несущую ось. А следующим этапом (в конце концов, не в первый же раз) непременно станет четкое и безжалостное, как при наведении фокуса на ключевую деталь, осознание того, что никакой оси и смысла и не было вовсе. Что я их попросту выдумала.
Все, что придумано, существует. Моя гениальная главная мысль, повторенная неоднократно и прямым текстом, как того требуют сценарные законы, ведь в кино все должно быть просто и понятно, показано и разъяснено, пускай даже слишком в лоб, иначе нельзя. Ими вообще многое можно пояснить и оправдать, прямыми и несгибаемыми, как рельс, правилами кинодраматургии: кино не жизнь, здесь положено вот так, структурно, в трех актах, нагнетая напряжение по зигзагу, и плевать, что на самом деле все было совершенно по-другому, если было вообще — для кинематографа не существует никакого «на самом деле». Разумеется, все придумано. И уже закончено.
Опустила яйцо на ложке в кипящую воду, глянула на часы, засекая правильные три с половиной минуты, — и тут услышала. И мгновенно, оставив ложку торчать в ковшике, запахивая на ходу разлетающийся гардус, бросилась туда, на этот звук, всесильный, не оставляющий вариантов.
Влетела, перехватывая морозное дыхание, хлопнула дверью и, не останавливаясь, всплеснула ладонями:
— Ну ничего себе!..
Она стояла! До предела накренив колыбель, будто лодку в шторм, вцепившись в борт обеими пухлыми ручками с рельефно выступившими зернышками-косточками, гордо задрав подбородок и крича во всю глотку о собственной силе и смелости, грозящих вот-вот переплеснуть, перекинуться через край.
Метнулась к ней, подхватила на руки. Тяжелая. Похоже, мы выросли уже из этой колыбели, надо придумать что-нибудь еще. Ну все, все, тихо. Не плачь.
А яйцо, конечно, опять сварится там вкрутую.
* * *— Давай направо, срежем круг.
— Ты уверен? По-моему, так получится еще дальше.
— Не дальше. И там очень красиво. Озеро.
— Ну давай.
— Так ты рассказывала?..
— Да. Редакторский отдел одобрил, отдали читать продюсерам, и все подвисло. Обещали еще на позапрошлой неделе определиться, но до сих пор ни слуху ни духу. Я уже и не звоню.
— Почему?
— Чтоб не достать там всех окончательно.
— Разве это может как-то повлиять на их решение?
— Вообще-то ты прав. Не может, конечно. Наверное, просто боюсь нарваться… ты же знаешь, я и так все время нарываюсь.
— Если хочешь, я позвоню и спрошу.
— Яр! Смешной ты. И как ты им, интересно, представишься?
— Твоим агентом, разумеется.
— Моим кем? Ладно, ну их, забыли. Мне тут одну халтуру предлагают, документалку про автозавод, и, знаешь, я вчера сидела думала, там можно закрутить прикольные штуки…
— Автозавод? Заманчиво звучит.
— Издеваешься, да? А я серьезно, между прочим. Если построить на ритме, на геометрическом изобразительном ряде: все эти конвейеры, механизмы, детали, гайки граненые…
— Я ничего не понимаю в автозаводах.
— Да и я ни черта. Но можно же придумать!.. Главное — чтобы заказчик повелся, они обычно такие непробиваемые идиоты… вот это озеро, да?
— Это маленькое болотце. Озеро дальше, вон там, за соснами.
— Так далеко? А сам говорил… Ну ладно, пошли.
— Если ты устала, на обратном пути зайдем посидеть в одно место, я тут знаю хороший ресторанчик при дороге.
— Кто, я устала? Ладно, давай зайдем, не вопрос. Вот ты мне скажи: у вас в Польше, все-таки благополучная страна, реально там найти деньги на полный метр — самому, мимо государства и крупных продакшнов?
— Я попробую.
— Перестань, я не в том смысле. Меня ситуация интересует, вообще.
— А меня интересуешь ты, Маринка. И ты сама, и твое кино. Я ничего не обещаю, но постараюсь, сразу же, как только вернусь.
— Скоро уезжаешь?
— У нас через месяц гастроли в Америке, нужно возвращаться в труппу, репетировать. А то я бы остался еще… Смотри, вот оно. Правда же, красиво?
