Юрек Бекер - Бессердечная Аманда
Рудольфу хотелось еще немного насладиться ее одобрением, и он сказал, что иногда он контролирует свое тщеславие, иногда нет, как, например, сегодня. Однако если отвлечься от этого — как она относится к тому, что тщеславие может служить еще и щитом, позволяющим легче переносить постоянную напряженность между собой и окружающим миром, которую он сам однажды выбрал? Луиза подумала, пожала плечами и ответила: да, наверное, это возможно; с такой точки зрения она этот вопрос еще не рассматривала. Эта мысль, похоже, ей была не очень интересна.
Потом пришли гости: два музыканта, муж с женой, родители Луизы, пресловутая подруга Лили с ребенком, моя мать. Луиза в какой-то момент спросила Рудольфа, женат ли этот Хунзиккер; он не знал этого. Если не женат, пояснила она, то, может, стоит пригласить его как-нибудь в гости вместе с Лили: может, он окажется подходящей партией для нее, тогда бы и от интервью был какой-то прок.
Последняя стадия работы над книгой для большинства писателей — тяжелое испытание. Нужно собрать воедино и удержать то, что расползлось во все стороны, и это делает их нервными и раздражительными. Нужно свыкнуться с мыслью, что близится конец трудам, которые не принесли желаемого результата, и это делает их несчастными. Это время, когда они, как никогда, остро чувствуют свое бессилие. Говорить с ними в такие дни трудно и бесполезно, они становятся страшно неразговорчивыми; такое впечатление, будто они берегут каждое слово для спасения своего гибнущего творения. Они mi на минуту не прекращают ломать себе голову над мучительным вопросом: как ограничить ущерб, как укрепить покосившееся здание романа или повести — тут стена получилась настолько кривой, что не закрываются двери; там нужно задним числом встроить отопление, потому что в маленьких комнатушках слишком холодно; в другом месте необходимо срочно залатать прохудившуюся крышу этой жалкой хижины, которой надлежало стать дворцом.
Рудольф приблизился к концу своего романа. Деликатность Луизы в отношении его капризности и раздражительности (которых хватило бы на несколько романов) он принимал как нечто само собой разумеющееся, он просто не замечал ее усилий. На ее самообладании не сказывалось ни то, что он ходил по квартире как лунатик, ни то, что он открывал рот только тогда, когда ему от нее что-нибудь было нужно или чтобы пожаловаться на ребенка, который ему мешает. Ее хорошее настроение, казалось, наоборот, тем более стабилизировалось, чем более несносным становилось его поведение, как будто она сознавала свою психотерапевтическую миссию и опиралась на опыт человека, побывавшего в шкуре сочинителя. Возмущенной Генриетте она объяснила, что та не должна сердиться на Рудольфа за его раздражительность: он раздражается на самого себя. И все же она не смогла предотвратить стычки.
Одним из последствий творческого напряжения Рудольфа стала его бессонница. Ночью он прокрадывался в кабинет — вернее, это он полагал, что «прокрадывается», на самом деле он обязательно обо что — нибудь спотыкался, чем-нибудь гремел (у меня это почти всегда были проклятые игрушки Себастьяна, валявшиеся по всей квартире, — машины, железные дороги, детали от конструктора), недостаточно тихо закрывал двери, кашлял. Он варил кофе, он будил полдома громоподобным водоспуском в туалете. А за завтраком ныл, что совершенно не выспался. Луиза с Генриеттой (ей уже было семь лет) заговорщически переглядывались и благородно воздерживались от комментариев. Но однажды, после очередной такой бурной ночи, Луиза иронично заметила, что у нее есть сомнения по поводу предполагаемой Рудольфом взаимосвязи между его работой и бессонницей, недавно она вычитала в одном журнале медицинский термин для обозначения подобных нарушений сна: это называется старческая клинофобия — в переводе: ложебоязнь. О, этого она не должна была говорить…
Рудольф, как в замедленной съемке, положил нож на тарелку и вышел из кухни, качая головой. Она бросилась вслед за ним в кабинет, а потом два дня чуть ли не ползала перед ним на коленях, чтобы он простил ее. Она поняла, что есть шутки, которые нельзя позволять себе ни при каких обстоятельствах, и что есть границы, за которыми юмор кончается. Она подсунула ему под дверь записку, в которой было написано, что он для нее никакой не «старый», а потом еще одну, в которой клялась, что сама не понимает, какой бес в нее вселился. В конце концов Рудольф сменил гнев на милость, но было неясно, что им двигало: то ли гротескно-шутливые попытки Луизы загладить свою вину открыли ему глаза на его собственное по-детски глупое дутье, то ли его убедили ее горькое раскаяние и досада (даже я этого не знал).
Им оставалось продержаться еще две-три недели, тяжелое время, когда Рудольф почти не вылезал из халата и брился раз в три дня. Примерно до середины романа у него еще хватало терпения регулярно запираться в ванной, завешивать замочную скважину и выщипывать у себя седые волосы, теперь ему уже было не до того (а процедура эта требовала определенной частоты, иначе, во-первых, разница становилась слишком заметной, во-вторых, было уже не угнаться за темпом распространения седины). Домочадцы по-прежиему ходили на цыпочках и говорили преимущественно шепотом; Луиза вообще предпочитала отсиживаться у Лили, а где пропадала Генриетта — одному Богу было известно. Время от времени Луиза обнимала бедного мученика и разжигала в нем тусклый огонек желания, но это не имело ничего общего с их прежними любовными утехами. Ей было до смерти жаль Рудольфа. У него был нездоровый вид. Однажды он взглянул в зеркало и подумал: «Боже, ну и чучело!» Но горевать по этому поводу было некогда, надо было спешить за письменный стол, чтобы продолжить бесконечное ковыряние в тексте.
Закончив книгу (когда-то же он должен был остановиться!), он попросил Луизу изменить своей глупой привычке и прочесть рукопись. Ей это не очень понравилось, так как то, что он называл привычкой, ей казалось чем-то вроде молчаливого соглашения, нарушать которое не следовало. Она уже знала, как легко его вывести из равновесия строгостью оценки, к тому же она опасалась, что он воспримет ее критику как запоздалую месть. Рудольф предчувствовал подобные сомнения и призвал ее забыть о всякой деликатности. Чем строже, тем лучше, сказал он; сам он уже не может даже смотреть на этот проклятый текст, он видит только какую-то одну сплошную кашу, ему нужно услышать чье-нибудь мнение, ему необходима еще хотя бы одна живая душа. Редакторам в своем издательстве он не доверял: они читают глазами чиновников, у них только одно на уме — выискивание крамольных мест, а взаимосвязь отдельных кусков или слов их не интересует. Если она не захочет прочесть рукопись, ему придется сразу же отправить ее на Запад, тогда уже будет поздно что — либо менять.
Ей не оставалось ничего другого, как уступить. Раньше, когда она еще писала сама, она бы, наверное, не смогла избавиться от подозрения, что это с его стороны всего-навсего псевдодемократическое предложение, цель которого — обрести возможность возвещать свое мнение по поводу ее текстов (критика против критики!). Сегодня же она при желании могла чувствовать себя польщенной. Она решила быть не слишком придирчивой, но и не гладить по шерсти, как преданный друг, который непременно должен подсластить горькую пилюлю.
Прочитав рукопись, она испытала большое облегчение: роман ей показался вполне приличным, а некоторые места даже очень интересными. У нее было такое ощущение, как будто она избежала серьезной опасности. (О содержании романа в новелле не говорится ни слова, с меня хватило и того, что я сам его написал.)
Она вручила Рудольфу перечень своих замечаний по поводу отдельных, на ее взгляд, неудачных слов и предложений с указанием страниц. От конкретных предложений по улучшению текста она воздержалась. Она сказала, что этот перечень — единственный вид помощи, которую она способна ему оказать (вполне возможно, что и это никакая не помощь); о каких-то концептуальных моментах или о сюжете она вообще не в состоянии говорить. Но ему не следует слишком серьезно относиться к этому ее перечню, она вообще-то при каждом слове, которое выписывала, чувствовала себя чиновником, превышающим свои полномочия, но он ведь сам заварил эту кашу.
Едва успев бросить взгляд на перечень, Рудольф понял, что это ощутимая помощь. Он совсем не удивился; напротив, он именно потому и прибегнул к помощи Луизы, что всегда ценил ее ум и языковое чутье. «Ах, Луиза, дорогая, пред тобой главу склоняю!» — пропел он на радостях (у меня это звучало так: «Ах, Аманда, дорогая, я восторга не скрываю!»). Он стал уговаривать ее сделать и второй шаг — поделиться с ним своими впечатлениями от романа, у него хватит духу выслушать любую критику. С чего она взяла, что не может судить о книге? Если бы она хоть раз послушала, какую ахинею иногда несут профессиональные редакторы, она бы вмиг избавилась от всех комплексов. Ну, хорошо, согласилась наконец Луиза, но это прозвучало так, как будто она, несмотря на одобрение рукописи, все же опасалась ссоры.
