Шерли Грау - Кондор улетает
— Пощупай кровать, — сказала она. — Настоящая печка.
— Я опущу штору.
Он на мгновение задержался у окна, глядя на бурую траву откоса. По пляжу шли двое детей в одинаковых голубых костюмчиках и в широкополых соломенных шляпах. Только что приехали? Или за мысом есть еще дома? Ребятишки присели на корточки у отмели, собираясь пустить на воду игрушечную лодку, белую и блестящую.
Он смотрел на белую деревяшку, к которой была привязана веревочка. Может, в отеле есть ялик, и вечером, когда станет прохладнее, он покатает Анну, Недалеко. Только чтобы почувствовать упругость воды. Покачиваясь за отмелью, они будут смотреть туда, где недавно были и куда снова вернутся.
Ему всегда это нравилось. Даже когда он был совсем несмышленышем, он любил забраться в долбленку или в старый ялик, выгрести на середину протоки, а потом просто лежать и глядеть по сторонам. Так было и в тот день, когда «Бозо», большой куттер для ловли креветок, принадлежавший пяти братьям Шерами, прошел вверх по протоке. Он замечтался и не спохватился вовремя, хотя этот мотор — его все знали — можно было услышать за полмили: в нем не хватало одного поршня. Он знал, что нужно повернуть нос лодки к волне и удержать ее так. Но у него не хватало сил, а долбленка слушалась плохо. Волна ударила ей в борт, и она перевернулась. Впервые в жизни он поплыл. Вода казалась густой и тяжелой, у него от ужаса метались перед глазами цветные пятна. Его ноги двигались в ритме отчаянного бега, пальцы вцепились в весло. Он хныкал, стараясь плотнее сжимать губы. Потом он почувствовал что-то под ногами и с трудом сообразил, что это добленка, которая не пошла на дно, а продолжала плавать под водой. Он стоял на ней, как на крохотном островке. «Бозо» исчез за поворотом, волны улеглись, и он без труда удерживал равновесие — вода доставала ему только до плеч. Он вопил, пока его не вытащили. На берегу его сразу же выдрали ремнем для правки бритв, но двоюродные братья поленились разыскивать под водой свою долбленку. Был субботний вечер, они наелись вареных креветок с пивом, и им не хотелось двигаться. Долбленка может и подождать — течения-то в протоке нет. Утром они принялись прикидывать, как взяться за дело, запивая размышления пивом. И тут «Бозо», отправившийся на ловлю в воскресенье, потому что погода стояла отличная, налетел на долбленку, невидимую в мутной воде. Было много крика и ругани, но беды особой не случилось — только потеряли несколько часов лова. После этого, когда рубцы от порки зажили, Роберт научился плавать. От грязной воды его не раз рвало, но плавать он все-таки выучился.
— Анна, — сказал он, — ты умеешь плавать?
Она не слышала. Она лежала ничком, совсем нагая, ее длинная гладкая спина блестела от пота.
Странно, подумал он. Как мало я о ней знаю.
Он потрогал ее за плечо:
— Ты умеешь плавать?
Она приоткрыла один глаз.
— Что? Началось наводнение?
— Спи-спи, — сказал он и почувствовал, как под его ладонью ее мышцы расслабились, плечо стало мягким и тяжелым.
Он пощупал постель. Казалось, в нее влилась вся дневная жара. Когда Анна встанет, на простыне останется тень из пота, темный четкий отпечаток. Безупречный абрис. Тень, лишенная плоти.
Он швырнул подушку под окно, туда, где кончался ковер, и улегся на голом полу.
Паркет был скользким, прохладным, приятным. Роберт заложил руки за голову и медленно потянулся. Все свое детство он спал на полу. Летом, если москиты не слишком свирепствовали, — на крыльце-веранде, на выбеленных солнцем половицах с выступающими жесткими прожилками, точно на стиральной доске. Когда же наступала пора москитов, когда они туманом висели в воздухе и люди дважды в день обмазывали дойных коров густым слоем глины, чтобы как-то защитить их от укусов, спать приходилось в доме, опять-таки на полу, но под противомоскитной сеткой. Он ненавидел эти ночи, когда лежал, скорчившись, под пропыленными складками марли и слушал, как жужжат над ней москиты, как поскрипывает кровать, как посапывают во сне остальные дети. Их дыхание шевелило волосы у него на голове, ему становилось невыносимо душно, и, отогнув крохотный уголок сетки, он высовывал нос наружу… Но хуже всего бывала зима, когда непрерывно лил серый холодный дождь и все дети спали, завернувшись в свои тюфячки, сбившись в тесную кучку у остывающей печурки, крепко жмуря глаза, чтобы укрыться от наползающего холода.
Он не любил, чтобы рядом с ним спали другие. Он не выносил, чтобы к нему прикасались, — он всегда просыпался, потому что все внутри у него сжималось от внезапной тревоги. И самым тяжелым в браке было, это — двуспальная кровать. Каждый раз, когда он, вскинувшись, просыпался, он потом часами не мог сомкнуть глаз. Но как объяснить это Анне? Она даже не посоветовалась с ним о кровати. Обо всем прочем она спрашивала его мнения: о цвете ковра для гостиной, о цвете наружных ставен. Что он предпочтет — сад или мощеный дворик на манер патио? Как ему кажется, будет ли сочетаться мебель в стиле королевы Анны с шератоновским буфетом?.. Но только не о кровати.
Сделать ничего было нельзя. Если каждую ночь его тело дергается во сне, стараясь избежать соприкосновения с другим телом, — что же, придется привыкнуть. А пока он, по-видимому, обречен не высыпаться.
Он провел кончиками пальцев по паркету и угрюмо улыбнулся в потолок. Приятно. Рядом ничего нет. Даже стены. В детстве он никогда не придвигал свой тюфячок к стене, как полагалось. Он спал на самой середине, и, когда взрослые вставали, чтобы сходить в уборную во дворе или помочиться с крыльца, распугивая спящих там кур, они по дороге обязательно спотыкались об него и начинали ругаться на чем свет стоит, а он, прежде чем зажигали лампу, успевал устроиться на положенном месте и притворялся, что крепко спит. Они видели только спящих вповалку детей, и он ничем не выделялся среди остальных. Но стоило им вернуться в кровать, как он снова перебирался на середину. Только там он мог уснуть.
Роберт зевнул. Даже спроси его Анна про кровать, думал он, не в силах переключить мысли на что-нибудь другое, он ей ничего не сказал бы. Ты не муж, если не спишь в одной кровати со своей женой. Тогда ты что-то другое — производитель, любовник. Но не муж, не настоящий муж. Анна хотела мужа. И он будет ей мужем.
Он проснулся. Рядом, склонившись над ним, на коленях стояла Анна. Свет изменился, стал желтоватым. Значит, уже вечереет.
— Я не могла понять, куда ты делся.
— Тут прохладнее. — Он говорил виновато, словно оправдываясь.
— А у тебя спина не болит?
— Мне и раньше приходилось спать на полу… — Он увидел, что ее лицо оледенело.
— Хочешь выпить? — Она переменила тему из добрых чувств. Она не хотела напоминать ему ни о чем неприятном.
Внезапно он рассердился. На нее. Ничего она не поняла. Да, он был ребенком на самом дне и даже не знал имени своего отца. У них в семье было множество детей, но все работали и почти всегда ели досыта.
А какой нежной была с ним его мать! Он вспомнил, как она обнимала его и осыпала поцелуями, сжимая в ладонях его лицо. Позже ему представилось, что она в эти минуты пыталась угадать, кто мог быть его отцом. Но тогда он ничего подобного не думал. Тогда она была просто его матерью, такой же, как все матери. Он вообще ничего не думал о ней, пока она не умерла.
А после ее смерти он день за днем содрогался в томительном ужасе, но потом научился не думать о ней и теперь, когда она умерла, точно так же, как не думал, пока она была жива… Он жил среди грязи, и пота, и непроходящей усталости. Но тогда он ничего этого не замечал.
Анна ошиблась. Он не хотел вспоминать все эти дома на всех этих протоках, дворы с тощими курами, провонявшие запахами уборной, креветок и приманки. Он не хотел вспоминать об этом и вспоминал только в случае необходимости. Но он не стыдился своего детства.
— Я ни разу не спал на настоящей кровати, пока не попал в Батон-Руж. И привыкать мне было очень трудно.
По ее лицу скользнула тень.
— Ты мне рассказывал.
Но он не замолчал.
— Крохотный домишко, битком набитый разными людьми. До сих пор не понимаю, как это я не заразился туберкулезом от матери.
— Роберт, ты мне об этом уже рассказывал. Хочешь рассказать еще раз?
Как она это сказала! Он скорчился в безмолвной злобе. Хочешь исповедаться мне в своих прегрешениях? Да что она знает, черт подери?
— Что ты знаешь? — спросил он вслух.
— Только то, что ты мне рассказывал, Роберт.
Спокойная терпеливость в правильных чертах ее лица. Что-то неизменное и неменяющееся. Его злоба волной накатилась на ее назойливую любовь. Накатилась, изогнулась гребнем и отхлынула. И исчезла. Он не мог понять, почему вообще рассердился. Она же не виновата. Ей незачем понимать. А ему незачем считаться с ее мнением.
Он встал. Одеревеневшая спина неприятно ныла. Так, значит, он все-таки не привык спать на голых досках. Им вдруг овладела смутная грусть. Словно он потерял что-то дорогое.
