Валерий Грузин - Гибель Киева
Когда по Большой Житомирской гуляют весенние сквозняки, они гонят пыль многих веков, и живущие там люди не открывают окон с видом на бесконечную череду автомобилей и троллейбусов, следующих маршрутами номер 16 и 18. И правильно делают, потому как через считанные минуты она укрывает толстым слоем подоконники, столы и прочие плоские поверхности, и что ещё более паскудно – залазит в нос и першит в горле.
Люди – создания смертные и живут недолго. А пыль живёт долго. И если разбираться всерьёз, то несёт она в себе и частички чешуи динозавров, и зрачки влюблённых, и кончики волос киевских князей. Только угольной пыли с конецких терриконов в ней нет, ибо её приносят на подошвах владельцы квартир с видом на противоположную сторону улицы, откуда дуют днепровские ветры и открываются днепровские дали.
Киевлян, которые не мечтали бы просыпаться в квартирах с таким видом, в природе не существует. Однако те, кто там просыпаются, в трёхмерной реальности существуют. У них есть имена, фамилии, отчества, счета в швейцарских банках и, увы, временами депутатские значки. Даже при наличии киевской прописки киевлянами их считать никак невозможно.
Дело тут не в приезжих. Дело в том, за чем приезжают в Киев. Когда в его пределы входил скромный провинциальный смаглявий хлопець Валериан Пидмогильный, он тоже хотел завоевать этот город. И это ему удалось, написав единственный в украинской литературе урбанистический роман «Місто». О Киеве, кстати. Он стал киевлянином навсегда.
Женился на актрисе русского драматического театра и поселился в доходном доме на Львовской площади, в том самом, где так долго был гастроном. Квартира у молодожёнов была огромная, кажется, пятикомнатная, в которой на входных дверях не было замка. Принципиально. Любой загулявший актёр или служитель других шести муз, впоследствии подвешенных на фронтоне Дома художника, мог зайти в их квартиру среди ночи и переночевать там, даже не представляясь хозяевам. И, что любопытно, их НИ РАЗУ не обворовали.
В конце тридцатых Пидмогильного, конечно, «шлёпнули» – что в сталинские времена, что в нынешние интеллигенция хозяевам жизни оказалась в Киеве ни к чему: надо же, такой удобный город, а тут, понимаешь, смыслом жизни нагружают.
Но Город не сдавался и свои нравы менять не собирался. Когда почитаемый киевский психиатр Яков Фрумкин срочно выехал в эвакуацию, чем, учитывая его национальность, сохранил себе жизнь, его уникальнейшую библиотеку, собранную многими поколениями известных русских психиатров Фрумкиных, естественно, разграбили и растащили. Оставшиеся в оккупации киевские букинисты выкупили у воров почти всю библиотеку по книжечке, и по возвращении врача, который впоследствии возглавлял «павловку», торжественно ему вручили. Платы не взяли. А ведь там были редчайшие средневековые издания.
Да что там о прошлом? И ныне попадаются киевляне той самой закваски. Крещатик сегодня, если почитать вывески, – иностранная, или проданная иностранцам улица. Единственный бастион культуры, непонятным образом уцелевший на главной улице Города, – книжный магазин «Знания». А почему? Да потому что его директор, легендарная Аркадьевна, выросла в доме на Пушкинской, расположенном в тылу театра русской драмы, там, где знаменитое актёрское общежитие. Вечером, в жаркую июльскую ночь, открыв окошко, а в июле киевляне испокон веков спали с открытым окном, уж она наслушалась и серенад, и объяснений в любви, и душераздирающих историй, которыми после спектакля делились на скамеечке актёры. Да танком надобно трижды проехать по Аркадьевне, чтобы она сдала врагу свои позиции. Киевлянка она. Коренная. А мэр в Киеве не киевский.
После войны на том месте, где установили похабную бетонную коробку Дома торговли, стояли длинные двухэтажные домишки, окрашенные в умилительно мещанский розовый цвет. В угловом размещался рыбный магазин. Прямо на полу напротив прилавка покоилась двадцативедёрная деревянная бочка, до краёв наполненная красной икрой. Продавец в белом фартуке выкладывал её деревянным ковшом на промасленную обёрточную бумагу и редко ошибался в весе, поскольку обычно брали по килограмму. Жупановская селёдка стоила дороже.
Стоило перейти дорогу в направлении центра площади, пройти в любое из трёх воротец через ворота, и ты оказывался в другом царстве. В расположенных по периметру этого городка густо покрашенных масляной краской бутылочного цвета будках можно было купить и модельные туфли, любовно стачанные из натуральной кожи в единственном экземпляре на Подоле (куда там нынешним дизайнеровским творениям!), и перину, набитую настоящим гусиным пухом, и дуэльный пистолет, из которого убили Пушкина, или утолить душевный порыв молодым молдавским вином, нацеженным в деревянную кружку из огромной бочки.
В центре на длинных столах красовались дары близлежащих сёл. Благо подвезти их трамваем от вокзала не составляло никакого труда: три остановки на «двоечке» и тридцать метров до прилавка. Таких крупных, тугих, краснобоких помидоров, таких упоительно-зелёных, с чувствительными острыми пупырышками огурцов, такой свежести, исходящей от зелёного лука, капусты и кресс-салата сегодняшним молодым киевлянам увидеть уже не суждено.
– И кому мешал Сенной рынок?
– Значит, кому-то мешал.
– И кому мешала такая жизнь?
– Значит, кому-то мешала.
– И кому мешал трамвай?
– Значит, кому-то мешал.
– И кому мешали селяне, торгующие СВОИМ товаром?
– Значит, кому-то мешали.
Зато начальники ЖЭКОВ ездят на джипах и живут в дуплексах, районные и городские начальники покупают квартиры в Испании, а их детишки воротят морды от «меринов» – им подавай «бугатти» после тюнинга.
Впрочем, жизнь поменяла свои знаки не только на Львовской площади. Но Львовскую площадь как-то не успели дограбить, вот и стоит она полуразваленная, однако с шансом уцелеть.
На главное дело в своей жизни они выехали на испытанной «газельке». Владимир и Мещер-ский-Барский расположились в кабине, Анатолий и Александр в кузове. Сосредоточенные и отважные. Ехали молча, без суеты.
Анатолий держал между ног ведро с солёной водой, из которого торчали длинные прутья. Достались они не просто: пришлось заплатить плетельщику корзин непомерные деньги и к тому же поставить литр живого пива и две тарани. На каждой ухабе ведро норовило выскользнуть из твёрдого плена колен и самостоятельно погулять по кузову, так что Анатолий обнимал его, как чужую жену, и даже, обхватив ногой, прижимал к себе тыльной стороной каблука. Но солёная вода всё равно выплёскивалась, омывая лик Анатолия. Он терпел и не ругался.
А что толку ругаться? Тут как карта ляжет. Окажется случайно в радиусе их операции какой-нибудь сержант Горпыщенко с табельным Макаровым, и десять лет придётся жить без пива.
Эх, раньше бы подумать! Ведь, можно было бы обставить всё как киносъёмку. Ленточки полосатые натянуть, осветительные приборы притащить, камеру. И тот же Горпыщенко охранял бы их от толпы зевак. Но тогда пропало бы настоящесть действа, а театральщины люди наелись. Тут должно ощущаться, что всё затевается не понарошку. Тут настоящей тюрьмой пахнет. И срок ломится немалый.
Но надо же в жизни хоть что-то толковое сделать. Чтобы запомнили.
Александр со стороны представлял собой нестандартное зрелище. Обхватив руками эфес настоящей шпаги, вонзившейся в пол кузова «газели», он что-то мурлыкал себе под нос, и тщетно было разбираться, что именно. А пел он о моряке Мишке:
Изрытые лиманы,Поникшие каштаны,Красавица ОдессаПод вражеским огнём,С горячим пулемётомНа вахте неустанноМолоденький парнишкаВ бушлатике морском.
Изрытые лиманы,Поникшие каштаны,И тихий скорбный шёпотПриспущенных знамён,В глубокой тишине,Без труб, без барабановОдессу оставляетПоследний батальон.
Хотелось лечь,Прикрыть бы теломРодные камни мостовой,Впервые плакать захотелось…
Мальчонка мог закрыть телом родную мостовую от напирающих немцев и румын. А чем это румыны хуже конецких? Те же оккупанты. Им ничего не надо. Только грабить.
Ну а старосты из местных будут их приветствовать хлебом и солью, гляди, чего и обломится.
Он не помнил всех слов, но хорошо помнил надтреснутый голос Утёсова:
Брось, Мишка, брось…Ведь ты ж моряк, Мишка,Моряк не плачетИ не теряет бодрость духа никогда..
Нужно набраться сил и качнуть маятник в обратную сторону. Ну должно же найтись пару сотен тысяч нормальных киевских мужиков, способных по кирпичику разобрать «вавилонскую башню» на Грушевского, убрать стекляшку у оперного, восстановить Сенной и выгнать, наконец, из города архитектора Дедушкина на его историческую родину – пусть садит свои стеклянные какашки в Челябе. Надо только их воодушевить, веру им дать.
