Валерий Грузин - Гибель Киева
Предложения выдвигались самые невероятные. Закрыть вокзал от крыши до тротуара полотнищем с портретами главных продавцов киевской земли. То же самое сделать на здании мэрии. Перегородить Крещатик на уровне человеческого роста канатами, навесив на них портреты главных взяточников и убийц Киева, повесить в центре города, спустив на верёвках с балконов на вторых этажах, чучела прокуроров, судей и прочих мздоимцев. Рассыпать по главной улице столицы маленькие стальные ёжики, они проколют шины автомобилей, стоящие машины парализуют Крещатик и прилегающие улицы на долгие часы, что даст возможность раздать каждому водителю материалы с теми же портретами и вызвать грандиозный скандал. Запустить в небо тысячи воздушных шаров, надутых смесью, удерживающей их на высоте трёх метров, а к шарам подвесить прейскурант взяток, которые берут районные и городские власти.
Выдвигались и вовсе невероятные идеи: перекрыть на несколько дней водопровод, отключить на неделю электричество, взять на месяц в заложники самых востребованных горожан – Верку Сердючку и Поплавского, и даже взорвать дамбу Киевского моря. Но они были отвергнуты по причине их антигуманного характера.
И тут что-то произошло. Внезапно и необъяснимо среди всеобщего шума и яростных схваток наступила тишина. Говорят, что в такие мгновения ангел пролетает. Шелест его крыл был услышан. Александром тоже. Ибо он понял, что ответ нужно искать совсем не там, где привыкли его искать.
Стадо бежит к водопою стадом, где его поджидают хищники. Свою тропу лучше искать в одиночку.
Киев никогда не был украинским городом. Не в том смысле, что он не расположен в Украине.
В классе Александра, кроме него, училось сорок пять ребят. Он помнил их поимённо: Акимов, Андриевский, Артёменко, Бесов, Бойдерман, Власов, Гайван, Греков, Давиденко, Дранов, Драпей, Журбинская, Загуляев, Заксон, Зельцер, Какуша, Кашель, Кацоев, Китоян, Клюева, Кобзев, Козлов, Корольков, Куринец, Липман, Мандич, Мильгром, Молчанов, Пилоян, Пшеничная, Пятигорский, Разумовский, Рындич, Сыско, Федоран, Финберг, Хазанович, Хандрос, Хименко, Шварцман, Шрайбман, Шухман, Эйдман, Янкель, Яновский. Замечательные ребята и девчонки. Лучших не бывает. И никто не интересовался, кто какой национальности.
Это потом ребята с фамилией, оканчивающейся на «-ов» преимущественно оказались в тюрьме, а ребята на «-ман» – за границей. Впрочем, Шухману, больше известному под псевдонимом «пуля», после нескольких отсидок в начале девяностых влепили «кличку» прямо в лоб. А ведь мама была дирижёр, и жил он вместе с Шварцманом в доме докторов. В том самом, на улице Большой Житомирской, с маленьким сквериком. У архитектора Алёшина все жилые дома были так спроектированы, по-киевски – хоть размером с носовой платок, да непременная зеленая лужайка перед подъездом. Ну а ребята на «-ко», «-ец» и «-ский» были в армии сержантами, а на гражданке – кандидатами наук или начальниками среднего звена.
Со временем школу номер двадцать пять, что напротив Андреевской церкви, переименовали, то есть отобрали у неё имя. Очевидно, припомнили русскому критику Виссариону Белинскому высказывания об украинцах, будто они по своей природе и воспитанию напоминают чугунное ядро и никакой цивилизации на пушечный выстрел не подпустят. Хотя впоследствии слова пламенного, сгорающего от чахотки Виссариона с необъяснимым постоянством подтверждались: zhloby со злорадным и искренним удовольствием выдавливали из Киева всё талантливое и яркое. И Олег Борисов, и Юрий Лавров, и Юнна Мориц, и сотни других неординарных личностей, покинув душный Киев, ослепительно засверкали на небосклоне русской культуры.
Сам Александр был стопроцентным украинцем и ни в какой Московии жить не желал. Он вообще не представлял себе никакой жизни вне Киева. Скажите, ну где ещё можно было бы полноценно существовать, если ты десять лет подряд сидел за партой у второго от края окна на четвёртом этаже двадцать пятой средней школы? В той фасадной её части, что выходила на Владимирскую улицу. Десять лет подряд пропитывался голубым таинством днепровских далей, врастал в склоны Гончарки, пускал корни в овраги Воздвиженки, скатывался кувырком с ветхих подольских крыш, робко замирал у ступеней Андреевской церкви и падал на булыжник крутого спуска!
Эти крыши на закате,Эти окна, как в огне,Самой резкою печатьюОтпечатаны во мне.
Этот город под горою,Вечереющий вдали,Словно тонкою иглоюПрямо в кровь мою ввели.
И вот пришла орда. И какая разница откуда? Из Мотовиловки, Печерска, Куренёвки, Донецка, Москвы, Торонто, или сам Жерар Депардье приковылял?
Хотелось лечь на камни,закрыть теломродные камни мостовой…
Ведь нет разницы между тем одесским мальчишкой, который вместе с последним батальоном покидал родную Одессу, и Александром. Нет и быть не должно. Если ты человек. Ведь не бывает человека без своей мостовой, которую хочется закрыть телом. Иначе ты – животное, не больше.
Никто не спорит, из Одессы или Черновцов выехало критически много евреев. Но на характере и городском темпераменте там это не сказалось. С Киевом же вышел полный завал: он как-то резко поглупел, огрубел и охамел. Баланс нарушился, и весы качнулись в сторону провинциальной тупости и практичности.
С Киевом бывало всякое. До войны в нём проживало тысяч восемьсот, после войны осталось тысяч двести. В пусть разрушенный, но уютный и прекрасный Город устремились люди активные, смелые.
В конце сороковых восстанавливать народное хозяйство призвали людей с профессией. Эти вели себя тихо и скромно, выстраивались на площади Калинина в очередь на троллейбус, гуляли по вечерам под ручку, направляясь к «ракушке» Первомайского сада, где по выходным играл симфонический оркестр.
В шестидесятые-семидесятые Киев начал расстраиваться и заметно меняться. Строители, в основном сельские люди, перетягивали в полученные квартиры свои большие семьи. Эти в театр принципиально не ходили, вернисажи не посещали, книг, а, тем более, «Новый мир» и «Всесвіт» не читали, но зато у подъездов панельных девятиэтажек высаживали мальвы, сидя после работы на скамейках лузгали насіння и пели хором под гармошку, а на балконах кое-кто держал курей. Но Город постепенно их перемалывал: они ходили в Лавру, волей-неволей попадали на какие-то митинги и демонстрации, а их дети, ухлёстывая за городскими девицами, не желая отличаться от сверстников, перенимали их привычки.
В восьмидесятые-девяностые в Киев, тогда самый удобный и престижный для жизни и карьеры город, потянулся служивый люд из Днепропетровска, Львова, Донецка. Поскольку власть в Городе, да и в Украине, никогда не принадлежала киевлянам, каждый новый правитель, переезжая из провинции, перетягивал за собой свою камарилью, которой и перепадали лучшие куски.
Когда же случилась независимость, всё худшее и произошло. Киев стал метрополией, и, как это всегда бывает с метрополиями, принялся всасывать в себя ресурсы провинций. Добро бы интеллектуальные. В силу национальных традиций, многократно помноженных на безудержную и бесконтрольную страсть к наживе, Город превратился в хуторный мегаполис, где каждый стремился оттяпать свою хату с краю.
Погиб Киев в XXI веке, когда сюда со всей Украины начали стекаться финансовые реки. Вместе с ними устремились и люди. Но какие? В основном, предприимчивые и алчные, потому как скромные, образованные и воспитанные остались дома. Наглые и агрессивные, они жили по закону: если ты не хищник, значит – добыча. Они рвали киевскую землю как стервятники, и им было наплевать, что кабели, провода, трубы, дороги, мосты, метро и трамваи, скверы и парки, холмы и низины, уютные закоулки, кладбища и колумбарии, плёсы и пляжи, больницы и родильные дома, Крещатик и Демеевка, церкви и монастыри, детские садики и хлебзаводы, земли и воды Города просто не рассчитаны на такое количество таких людей. А их уже оказалось пять миллионов. И только двести, пусть триста, четыреста, даже пятьсот тысяч коренных. Нет такого другого города в Украине с таким балансом. И Киева нет. Погиб он. Превратился в гнездо стервятников и миллионы их жертв.
Александр закрыл глаза. Вспомнил свою парту. Покрашенную чёрной краской. С откидной половинкой доски, чтобы было удобнее вставать. На внутренней поверхности он вырезал ножом слово «Всегда!» Хотел вырезать и другие слова, но было нельзя. Хотя все и так знали, что он влюблён в Диану Залевскую и бегал на лестницу смотреть, как она спускается из кабинета химии. Диана была на класс старше и, когда выпустилась, он весь десятый не находил себе места. Спасало окно.
Он смотрел вниз, на напоминавшее полураскрытую книгу здание Исторического музея, на зелёную поляну перед ним, а видел деревянный княжеский дворец, воинов в стальных шлемах, коней с привязанными к шеям торбами овса, грудастых девиц в холщовых платьях с вышивкой и княгиню в подбитой горностаем островерхой шапке.
