Анатолий Агарков - Самои
— В жизни первейшую роль опыт играет, — разглагольствовал Иван, — Удача — это так, всё равно что недоразумение, а главная мудрость жизни всё-таки в опыте заключается.
— Держи карман! — возразил Егорка, — Залез я, к примеру, к вам за вишней — нонче попался, завтра нет. Так что ж — ума набрался? Совсем нет — просто повезло.
— Ты ещё сопляк и по-сопляковски мыслишь. А какие слова-то употребляешь… "Держи карман". Да с тобой культурный человек и говорить не захочет. Тёмный ты — вот тебе и весь сказ.
— Да все так говорят — я что ль придумал?
— А ты не всякие слова повторяй, которые у хуторских пьяниц услышишь, — убеждал Иван мальчишку. — Не для чего пасть-то разевать, можно и смолчать иной раз. Особливо в разговоре со старшими.
— Я ж с тобой, дядь Вань, по-простому, — вздохнул сбитый с толку Егорка.
— Простота она хуже воровства. Если дуракам волю дать, они умных со свету сживут. Смотри, Егорка, с ранних лет насобачишься, чему хорошему детей своих учить будешь? Надо с вами, пацанами, сурьёзно поступать, — рассуждал Иван. — И за дело — бей, и без дела — бей: вперёд наука. Вот и Мишка мой такой…. А всё матеря портят. Сечь вас надо, а они жалеють. Не поймут бабы-дуры, что чем чаще с мальцов портки сымать, тем скорее они в люди выйдут. Родитель у меня был, царствие ему небесное, большого ума человек. Бывало, выйдет на улицу, спросит у соседей: "У вас с чем нонче щи? А у меня с убоиной", — зевнёт, рот перекрестит и заскучает. Потому что куда им до него. Вот говорят, мужики раньше барством задавлены были. Отец мой без особых усилий всё же мог осуществлять свою жизнь, дай Бог нам так пожить.
Справедливости ради надо сказать, что отец Ивана, Василий Петрович Духонин, ещё в молодые годы был искалечен на царской службе. По случаю физического убожества к крестьянскому труду непригодный, а кормил семью тем, что круглый год "в куски ходил", то есть попрошайничал. В сёлах про него говорили, что он "умён, как поп Семён", и Василий вполне оправдывал эту репутацию. Был он немощен и колченог, но все его боялись. Лишь под окном раздастся стук его нищенской клюки, хозяйки торопились подать ему кусок со стола. Незадарма он хлеб ел: умел предсказывать погоду, урожай, иногда и на судьбу ворожил. Приговаривал при этом: "Коли не вру, так правду говорю". И женился он скорее наговором, чем по любви.
Вспомнив отца, Иван упал духом и затосковал. Сидел молча, раскачиваясь на ухабах, и тихонько бубнил каким-то своим затаённым мыслям:
— Ах, кабы пожил. Ах, кабы хоть чуточку ещё пожил.
От Иванова молчания заскучал Егорка. Повертел по сторонам и зацепился взглядом за лошадь. Тянет она по дороге телегу и тяжко на ходу дремлет. Запахи трав дурманят голову. Ночь напролёт она в хомуте. В великую силу далась ей эта дорога. Она теперь колхозная и потому замученная, побитая, с выпяченными рёбрами, с разбитыми ногами. Голову держит понуро, в гриве и хвосте её запутался репейник, из глаз и ноздрей сочится слизь, манящая мух. Оводы жалят вздрагивающую шкуру. Худое лошадям житьё в колхозе — нет присмотра. Каждый норовит покалечить. Хозяин бывало скажет: "Ну, милая, упирайся!" И лошадь понимает. А теперь — "Н-но, каторжный, пошёл!" — и кнутом, кнутом. Всем своим остовом вытянется, передними ногами упирается, задними забирает, морду к груди прижмёт — тянет.
Скучно Егорке. Узкий просёлок от поворота до поворота узкой лентой тянется. Юркнет в лесок, побалует прохладой и опять бежит вперёд на просторе полей. Вон впереди лошадь в оглоблях мается, еле ноги передвигает, а ездока не видно. Издали кажется, что она на одном месте топчется. Видно, тоже в Волчанку правит: до хутора-то рукой подать.
Поравнялись. Уронив вожжи, на днище тележном богатырским сном спал Дмитрий Малютин. Оводы и мухи деловито снуют по его обнажённой груди, рукам, лицу, заглядывают в широко раскрытый рот, из которого вместе с храпом далеко разносится густой сивушный запах.
— Эк, как разморило, — позавидовал Иван и, подмигнув Егорке. — Нет числа дуракам, не уйдёшь от них никуда. Вот смотри, малец, пьянство…. И блаженно и позорно, однажды вцепившись в человека, ведёт его по жизни до белого савана, и бороться бесполезно: единожды вкусил — на всю жизнь в кабале. Корить, стыдить или стращать пьющего человека бесполезно: утром он опохмелился, а к вечеру, глядишь, нализался. Не поймёшь: жизнь у него такая или уже смерть наступила. И ведь никто не додумается запретить эту бесовскую жижу.
Высказав свои суждения о вреде алкоголя, Иван принялся размышлять вслух какая судьба оставила Дмитрия Малютина пьяным среди дороги.
— В колхозе ведь как, кто к какому делу приставлен, тот это дело и правит. А этот, — он кивнул на Малютина, — кроме пьянства других забот не знает. Ну-ка, Егорушка, сигани к нему в телегу да завороти конька на кладбище. Среди крестов прочухается, можа поумнеет со страху.
— А ну как проснётся да задаст мне? — Егорке не страшно, ему весело от такой затеи.
— Проснётся — его удача, не проснётся — наша. Не боись: я рядом буду.
Дмитрий Малютин не проснулся. Хуторские озорники завернули его телегу на кладбище, накинули хомут в оглоблях на покосившейся крест и оставили там, прихватив лошадь трофеем.
Приехали в Волчанку. Егорка думал отдохнуть, отлежаться в тенёчке после беспокойной ночи, но Нюрка сказала — Дулю хоронят. Не до отдыха стало. У вросшей в землю избёнки собрался весь хутор. Бабы, крестясь, говорили, что за ночь блажная улыбка старика стёрлась.
После похорон мальчишки держались грустною ватагой. Не игралось…. После табуна в хутор нагрянули петровские ребята. Такие набеги, как правило, кончались драками, и для малочисленной Волчанской детворы ничего хорошего не сулили. Тем не менее, решили держаться дружно. У Егорки запазухой появилась гирька на цепочке — оружие грозное, один вид которого остужает самую буйную голову. Петровские пустились на хитрость. Перед Егоркой встал долговязый, сухопарый паренёк, плюнул в пыль под ноги и предложил бороться. Бороться, так бороться. Сцепились, заклубилась пыль под ногами. Егорка ловко повалил противника на спину, а когда, придавив грудь коленом, потребовал — проси пощады, — чем-то гулким ухнули его по голове. Показалось, душа от удара выпала из тела, и Егорка, будто хватаясь за неё, упал в пыль….
Очнулся — никого. На руках и гудевшей голове кровь. Лицо в грязи, от слез, должно быть. Побрёл домой, но, увидав впереди петровскую ватагу, шмыгнул в заборную дыру бывшей Фёдоровой усадьбы. Затаился. Когда петровчане проходили мимо, кинул в толпу обломок кирпича. Кто-то охнул, закрутился волчком на месте, упал. Его товарищи сломали пролёт забора, разбили стекло в окне правления и, подхватив лежащего на руки, бегом удалились.
Убил — не убил? Страх закрался в душу, но успокаивала мысль: "А, пусть, всё равно не дознаются. Зато впредь наукой будет".
Егорка привалился спиной к прохладному фундаменту, вытянул ноги. Как много в жизни напастей — хватит ли на всё его пакостей?
Безбожники
Два года жил Фёдор Агапов в Дуванкуле в батраках у знакомого казака, пока того не раскулачили и сослали с семьёй на север. И тут, может быть впервые в жизни, счастье само далось ему в руки. Отчаявшийся, он уже готов был ехать в город, знакомый по суетливому вокзалу и сырой тюрьме, но подвернулась нечаянная работа в Петровке. Устроился приёмщиком молока от Троицкой потребительской кооперации. Досталась ему развалюха с дворовыми постройками, лошадь и сепаратор, а главное — мандат, дававший не только независимость от колхозного правления, но и право на определённую экономическую самостоятельность. Приняв от хозяек излишки молока, отсепариров его, отправлялся в Троицк, где сдавал свои фляги и получал порожние, а также деньги и указания. Оставшееся время Фёдор посвящал своему хозяйству и, имея под рукой лошадь и возможность приобретать строительный лес на нужды кооперации, совсем скоро поставил себе хороший дом-пятистенок, а к нему все необходимые пристрои.
Обжившись, стал уговаривать мать перебраться в Петровку под его опёку. Главный козырь была школа: с хутора-то до деревни далеко — много не находишься. Чуть прижали морозы, или распутица — сиди дома, носа не высовывай. К тому же Егорка после той злополучной весны каждую зиму маялся простудами и много пропускал занятий, переходя в очередной класс скорее не от знаний — возраст подгонял. Фёдор убеждал Наталью Тимофеевну, что при новой жизни без образования не выбиться в люди, особенно мужику. Егорку он всё-таки сманил, а вскоре и мать с Нюркой перебрались в Петровку, опасаясь голодной зимы. Засушливое лето не дало урожая, а невовремя зарядившие дожди не позволили убрать даже то, что взошло и отколосилось. У людей руки опустились, в предчувствии беды, Одна была надежда — на государство. Когда стали поговаривать о лишних ртах в колхозе, Наталья Тимофеевна поклонилась Авдею Кутепову и была беспрепятственно отпущена с хутора и из колхоза. Второй раз вместе с хозяевами поменял место жительства потемневший от времени дом Кузьмы Васильевича Агапова. Для Егорки с сестрой школа стала совсем близкой. Правда, Нюрка, уже заневестившаяся, ходила на учебу больше для того, чтобы отлынивать от работы. А мальчишка учился с удовольствием, цепко удерживая в памяти приобретённые знания.
