Эрвин Штритматтер - Оле Бинкоп
— Что ты за человек? Только и знаешь, что потакать своим дурацким выдумкам, а до выгоды тебе и дела нет.
Потом Оле стал проделывать опыты с племенными свиноматками. Чтобы увеличить плодовитость, он, когда приспело время случки, погрузил их на телегу и повез к хряку, которого выбрал для этой цели. А собственный его хряк безо всякой пользы сидел в хлеву.
Затея оказалась небезуспешной: во втором поколении свиноматки и вправду стали более плодовитыми. Бывали, конечно, и неудачи. Из очередного свадебного путешествия свиноматок Оле завез в свой хлев рожу. Несколько свиней околело. Упреки, которыми его осыпала Аннгрет, стали еще злее:
— В жизни не видела человека, до такой степени не способного беречь свое добро!
— Ладно, жизнь-то ведь не общество страхования от огня! — Оле продолжал экспериментировать со свиноматками и добился значительных успехов.
Аннгрет сидела на этих успехах, растопырившись, как наседка, готовая клюнуть каждого, кто на них посягнет.
Уже поздно. Оле прокрадывается обратно в спальню. Вторая кровать все еще пуста. Не раздеваясь, он на всякий случай садится на краешек.
Дверь отворяется. Сердце Оле трепещет. Напрасная трата сил! В дверях показывается Герман Вейхельт, божий человек, и похоже, что он хлебнул не только райского нектара. Герман улыбается, как ублаготворенный ребенок, пошатываясь, идет к кровати, нежно поглаживает подушки; затем он вешает свой черный костюм в платяной шкаф Оле, развязывает узелок и при этом без умолку болтает:
— Что за славная бабенка эта Аннгрет! Скотину не кормит, обед не варит, а все-таки выполняет свой христианский долг. — Оле обещал ему кровать, а сдержал он свое обещание? Вот Аннгрет, этот ангел в полуботинках, дала Герману комнату и кровать. Оле — торопыга, все это говорят. Господь не успевает угнездиться в нем.
Герман надевает свои артиллерийские очки, достает Библию, с опозданием читает вечернюю молитву и поет:
Господь мой спас, моя надежда!..
— Герман, ты водку пил?
— Водку? Нет. — Герман выпил с Аннгрет пять рюмочек церковного вина. Оле надо бы помнить, что вино — это кровь господня.
Когда все трещит и валится.Бог над праведником сжалится.
Герман продолжает петь, покуда навзничь не валится на кровать.
Обильная пища для ночных размышлений Оле. Всю ночь он ворочается, принимая «храп-парад» своего нового ночного соседа. Засыпает он только под утро, но тут же его будит Вильм Хольтен:
— Воры, Оле, воры! Ночью из сарая увели быка и племенную корову.
Оле не поднимает шума. Он идет как лунатик, не оглядываясь по сторонам, и стучит в двери Аннгрет. Сонная Аннгрет отворяет ему. Картинка для семейного календаря: бывшие супруги встречаются на заре в ночных костюмах. Знакомый запах Аннгрет туманит мозг изголодавшегося Оле.
— Что мне сделать, чтобы ты… ты украла быка и корову!
Аннгрет спокойно и с чувством превосходства:
— Чего ты трясешься? Это мой бык.
— Да, но ты берешь уже вторую корову.
— Половина хозяйства моя.
Оле отступает обратно в сени. Когда он затворяет дверь, ему кажется, что она весит много центнеров.
71В кабинете бывшего районного секретаря Карла Крюгера переклеили обои, потом туда внесли кадки с лавром и фикусом. В каждом углу поставили по кадке. Когда комнату проветривают, растения шелестят, как в южном лесу.
Черный письменный стол Карла Крюгера притащили в районный секретариат коммунистической партии в тысяча девятьсот сорок пятом году из опустевшей виллы какого-то фабриканта. Теперь его заменили светлым с множеством ящиков. Времена стали светлее, но и сложнее тоже. Когда новый секретарь Вуншгетрей обнаружил, что длинный письменный стол перегородил всю комнату, как барьер, было слишком поздно. Не мог же он требовать, чтобы через какие-нибудь две недели для него снова приобретали дорогую мебель.
В том, что в его кабинет всунули высокое кресло с кожаной спинкой, Вуншгетрей тоже не был виноват. Высота письменного стола определила высоту кресла. О кресле для посетителей перед новомодным письменным столом можно было бы сказать только, что оно глубокое. Стена за креслом секретаря почти вся закрыта картиной, написанной масляными красками. Это работа самого прогрессивного художника во всем Майбергском районе. Вуншгетрей получил ее в подарок в день своего сорокалетия от партийных работников районного секретариата.
Собственно говоря, картина должна была висеть в квартире секретаря, но она оказалась слишком громоздкой и вступила в конфликт со шторами его жены. Вдобавок сам Вуншгетрей держался мнения, что произведения искусства принадлежат народу. Прошло время капиталистических коллекционеров.
Вуншгетрей был прежде маляром и даже сам копировал картины. Картину за креслом он не воспринимает как произведение искусства. На ней изображен литейный цех, и художник не поскупился на красную краску. Но, несмотря на щедро написанный жар, зритель остается холодным. Лица литейщиков прикрыты козырьками. Художник изрядно облегчил себе задачу.
Так или иначе, эта картина — подарок и на районной выставке была расхвалена критиками. В конце концов, критики специально изучали свое ремесло и, наверно, лучше знают, что такое искусство, нежели профан Вуншгетрей.
Так обстоит дело с живописью. С литературой товарищу Вуншгетрею приходится не легче, он терпеть не может окружать себя книгами, которых не читал. Между тем для чтения нужно время. А времени у Вуншгетрея в обрез: каждый день надо просмотреть газеты, вникнуть во множество проектов и циркуляров. Чтобы почитать классиков марксизма, Вуншгетрей иногда урывает у себя два-три часа воскресного отдыха. В ущерб семье.
Если случается, что окружной или центральный комитет требуют, чтобы он прочитал и принял на вооружение ту или иную книгу, Вуншгетрей велит принести ее из районной библиотеки.
По этой причине Вуншгетрей нередко испытывает угрызения совести. Он ведь обязан участвовать во всех дискуссиях и всегда говорить что-нибудь серьезно обоснованное, а у него не находится времени даже на то, чтобы прочитать писателей своего округа. Он не читал книг и обоих писателей своего района, но это угнетает его значительно меньше. Оба они беспартийные детские писатели. Вуншгетрей еще со времен партийной школы помнит изречение Горького о детских книгах: «Для детей надо писать, как для взрослых, только лучше!» А что эти люди умеют так писать, Вуншгетрей не верит. Иначе разве бы они торчали в Майберге? Разве «Нойес Дойчланд» хранила бы о них столь упорное молчание?
Часто, очень часто Вуншгетрей менял и улучшал свой стиль работы. Тем не менее ему не удалось изучить все те отрасли, в которых от него требовали специальных знаний.
Смеркается. В расцветших каштанах перед районным секретариатом шелестит теплый ветерок.
Сегодня у Вуншгетрея, против обыкновения, выдался свободный вечер. Перед ним лежат непрочитанные газеты, а в сторонке журнал «Единство». Ах ты господи, Вуншгетрей мог бы поехать домой, но дома с чтением уже ничего не выйдет. Придется помогать сыну делать уроки. Выслушивать сетования жены: «Просто стыдно, сыновья первого секретаря, а так плохо учатся!»
Вуншгетрей чувствует себя весьма неуверенно, когда приходится помогать сыну по математике. С детей сейчас столько требуют, а если он, Вуншгетрей, говорит о народном образовании, он обязан требовать еще больше и со школьников и с учителей. На самом деле ему самому следовало бы подучить математику.
В это самое время кто-то изо всей силы стучит в парадную дверь. Ночной сторож уже поставил чайник на огонь и не спешит вниз.
— Входи, кто там, открыто!
В вестибюле появляется краснощекий Ян Буллерт.
— Мне товарища Вуншгетрея!
— По вызову?
— А теперь что, обязательно нужен вызов?
Буллерт сидит напротив Вуншгетрея. Они знакомятся. Вуншгетрей не слишком словоохотлив.
— В чем дело, говори! — У Вуншгетрея на щеке шрам от осколка гранаты. Поэтому кажется, что с его лица не сходит высокомерная улыбка. Буллерт в низеньком кресле для посетителей чувствует себя, как Давид перед Саулом.
— Как у вас тут, курить разрешается?
— Да, разрешается.
Дело в следующем: Яну Буллерту нужна помощь партии. Его сын все равно что дезертировал. В самый разгар весенних работ. Этот малец, видите ли, желает на свой страх и риск учиться музыке.
— Согласуется ли это с нашей точкой зрения на поведение молодежи?
Вуншгетрей безразлично:
— Это все?
— Нет, собственно, не все. Я хотел поговорить еще о болезненной тяге к раздариванию.
— Раздариванию?
— Не совсем так. Речь идет о товарище Бинкопе, который втихомолку присвоил себе общественную землю.
