Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
И вот мои родители получили письмо от моей жены, в котором она сообщала, что позаботится о том, чтобы их сын (т. е. я) ввиду его тунеядства — нигде не служит, в Союзе писателей не состоит и заработки имеет копеечные! — последовал, подобно Бродскому, в места не столь отдаленные. (Может быть, было написано: «вслед за Бродским» — точно не помню.)
И попыталась «позаботиться». В суд, на первую, примирительную стадию (была такая!) жена пришла со своей подругой по работе, секретарем директора школы. (Той самой Черкасовой! Жена продолжала работать в ее школе.) Но судья, молодая интеллигентная женщина, попалась удивительная. Спросила жену, зачем она пришла с посторонним человеком. Жена ответила, что это свидетель, который может подтвердить, что я являюсь тунеядцем. Я внутренне вздрогнул и увидел, как судья опустила глаза в стол, окаменела лицом. Помолчав немного, вдруг жестко, даже грубо сказала:
— Это к делу не относится! Здесь примирительная стадия. Вашей свидетельнице здесь делать нечего! Кина не будет! — эти слова я точно запомнил.
И, видя, что жена медлит, сказала еще жестче:
— Я вам повторяю: посторонним здесь делать нечего! Никакие вопросы, кроме возможности примирения, здесь обсуждаться не будут!
И секретарше пришлось выйти из судейской комнаты.
После такого холодного душа на суд второй инстанции жена даже не явилась, прислала бумагу, что против развода не возражает — и все. Думаю, что свою роль сыграли интеллигентность и молодость судьи. Жена увидела в ней человека ее же круга, и стыдно, наверное, стало. А может быть, и сама одумалась: я все-таки был отцом ее сына! И любил его, и он ко мне был привязан. И хоть мои заработки были действительно невелики, но мои родители помогали мне выплачивать приличную сумму алиментов. Окажись я в ссылке — не было бы ни алиментов, ни отца у сына.
А судья та осталась в моей памяти на всю жизнь. Ведь она очень рисковала по тем временам: при свидетельнице выражала пренебрежение к политике партии — к борьбе с тунеядством. Могла вылететь с работы как пробка! А поддержи она инициативу жены, мог бы я «улететь»!
Ну а что касается моей бывшей жены, то ее акция была для меня полной неожиданностью. Мы с ней все годы довольно хорошо жили, без крупных ссор, она мужественно перенесла черный 52-й год, разделяла мои взгляды. Наверное, и в цивилизованных странах люди могут иногда так же остро реагировать в подобных ситуациях, но там нет возможности использовать для мести политические кампании.
В тот период я решился написать повесть о случайно сложившихся в советских условиях оазисах самоуправления в почтовых вагонах. В железнодорожной школе рабочей молодежи среди моих учеников были разъездные сортировщики почты, которые мне рассказывали много необычайного о человечной атмосфере в этих вагонах.
Я взял в редакции журнала «Москва» командировку и поехал в качестве ученика в почтовых вагонах по маршрутам Москва — Тбилиси и Москва —Ташкент.
В этих вагонах я встретил действительно удивительную обстановку. Впервые увидел рабочие коллективы без начальства, без партийных церберов, норм выработки, борьбы за их «перевыполнение» и всей сопутствующей мерзости: сверху — хамства, жестокости и самодурства, снизу — подхалимажа, интриг и прочая и прочая. В почтовых вагонах работали вольные артели, царила атмосфера взаимопомощи, взаимной приязни, семейных нравов. Начальники в почтовых вагонах формально имелись, но они были такими же сортировщиками, как и все. Если начальник был старше, опытнее, был добрым и умным, обладал чувством юмора — очень важное качество в условиях многодневной совместной работы и жизни, — то его как бы признавали неформальным лидером.
— Неужели не попадаются в бригадах какие-нибудь прохвосты? — спросил я как-то сортировщиков.
— Попадаются, конечно, — объяснили мне, — но долго не удерживаются, пару-тройку рейсов проездят и — смываются! Теснит их и бригада, и тяжелая работа, и невозможность сачковать.
Но бездушный режим всячески отравлял существование и этим людям. Вагоны нещадно заваливали работой, не увеличивая численность бригад. Тут очень характерна эволюция эксплуатации и жестокости. С царских и до сталинских времен в почтовых вагонах работали бригады в среднем по семь человек, и только мужчины, и занимались они исключительно сортировкой писем. Для приема и сдачи посылок ехала бригада грузчиков в три-четыре человека. И работали все поэтапно, сутками, бригады сменялись в пути. При этом и почты, и посылок было «в разы» меньше. С 30-х сталинских годов началось: грузчиков убирают из вагонов, заменяя их станционными бригадами, допускают работать в вагонах женщин, и вскоре — убирают почтовых грузчиков на станциях! Постепенно сокращают численность бригад и вводят сквозные бригады на весь путь, туда и обратно. Это чтобы исключить возможность пропажи посылок во время смены бригад. По десять-двадцать суток приходится работать сортировщикам в зависимости от протяженности маршрута. (Средняя продолжительность шесть-семь суток.) Страна-то огромная. Постепенно в бригадах начинают преобладать женщины: для мужчин малы заработки. Но чисто женские бригады не допускаются — предполагается, что без мужчин женщинам легче договариваться о хищении посылок. Хотя бы один мужчина, пусть старик или инвалид, должен быть в бригаде.
Параноидальное сталинское недоверие к людям и стремление полностью избежать риска, в данном случае хищений, пронизывает все отношение властей к работе почтовых бригад. Мужу и жене запрещают работать в одной бригаде: им, считает начальство, легко сговориться о краже посылок. Наглухо задраиваются окна, чтобы ценные письма не передавались через них наружу, плюс еще и решетки водружаются на окнах, как в арестантских вагонах. Но все эти предохранительные меры, как мне объясняли почтовики, при желании очень легко обойти.
Между тем из-за слабых вентиляторов (экономия!) температура в вагонах летом на южных линиях доходит до 40о и выше. Из-за плохого качества конвертной бумаги при сортировке образуется очень много бумажной пыли, и в результате до 40% почтовиков заболевают туберкулезом легких.
Уже в хрущевские годы в почтовые вагоны стали грузить тяжеловесные посылки — до 40 килограммов, которые раньше шли в багажные вагоны. В итоге на больших станциях приходится перекидывать примерно около трех тонн посылок за 20—30 минут. А в бригадах, не забудем, стали преобладать женщины! По своей основной работе им приходится сортировать около двух тысяч писем в час, плюс огромное количество бюрократической писанины для отчетности. На сон у разъездных сортировщиков стало оставаться по четыре-пять часов в сутки, да и те вразбивку.
И несмотря на все это люди не хотели уходить из вагонов: все тяготы компенсировала атмосфера, да еще возможность иметь отгулы.
В журнале «Москва» сначала испугались печатать повесть, но положение спас Борис Слуцкий, который был связан тогда с редакцией. Кто-то передал ему рукопись повести, она ему очень понравилась, и дело было решено. «Эта повесть — ваша большая удача!» — сказал он мне потом.
Слуцкий в то время, благодаря своему свежему и смелому таланту, атакам сталинистов против него и статьям Эренбурга в его защиту, приобрел большую известность и, следовательно, влияние. Однако несмотря на высокий отзыв Слуцкого, мне пришлось в редакции воевать почти за каждое острое слово. Особенно поразителен был бой, шедший полных два дня, за фразу: «Рабочие все-таки остаются рабочими!». В контексте повести ее смысл состоял в том, что рабочих не удалось разложить или «переродить» и они несут в себе потенциальную опасность для режима. (Теперь признаю, что ошибался, преувеличивал моральную стабильность рабочих и приуменьшал разлагающую силу режима.)
Тогда спор о той фразе дошел до главного редактора, и мне был предъявлен ультиматум: или фраза, или повесть! Пришлось сдаться. Но вслед за «Москвой» повесть решилось печатать издательство «Советский писатель», и туда я эту фразу, конечно, опять всобачил. В издательствах цензура была слабее: книжные тиражи были, как правило, меньше журнальных.
После выхода повести в свет — я назвал ее без затей: «В почтовом вагоне» — все шло поначалу, казалось бы, хорошо. Высокую оценку повести дали Илья Эренбург, Юрий Домбровский. Особенно тронул меня Иосиф Юзовский, один из ведущих литературоведов и эссеистов того времени. В сталинскую кампанию против «критиков-космополитов» он был объявлен главой этих «врагов русской культуры».
Юзовский, с которым я до того не был знаком, позвонил мне и пригласил к себе домой, чтобы поговорить о повести. Он тогда уже был тяжело болен и со мной беседовал, лежа в кровати. (Примерно через год он умер.) Юзовский, говоря о повести, советовал мне продолжать работать в том же духе, не обращая внимания на снобов.
