Юрий Милославский - Возлюбленная тень (сборник)
И сразу благодарность на Анечку перешла: Плотников сообразил, что первый раз за два совместных года он так долго остается один – без нее. Он-то никогда не отвыкал быть один, он, Плотников, всю свою дорогу один, но один с Анечкой и один без Анечки – иное, иное. Самые поздние магазины закрываются в десять, а без четверти закрытие – никого уже не пускают. От Липского до Плотникова при любых замедлениях – тридцать пять минут. Где-то в пол-одиннадцатого быть ей дома. А сейчас – полдесятого. Она, конечно, купит вино; он, Плотников, вина бежит, а водку пить Анечка не может. Собственно говоря, какое там питье – так, чисто символически, главное – по стаканам разлить. Осталось еще два маминых стакана: соединение красного и белого хрусталей, золотая каемочка. И один бокал с тусклыми цветами – от жены, неполная порция чешских рюмок, нестроевые чашки в разных одеждах.
Стучат. Два года, если кто приходит, Анечка дома: откроет, произведет первичный отсев. Пришел Володя Полторацкий советоваться. На самом деле не советоваться, а спорить. Спорить с Полторацким Плотников не мог: Володька был автодиктат, доперший, так сказать, своим умом до инакомыслия. Плотников знал таких человек десять – все почти в лагерях и дурдомиках. А Володьку уже выпустили на время – он сел в шестьдесят шестом: психуха общего режима, криминальная зона, тюрьма, политзона, сто первый километр… Опять он в Москву прорвался! Отсеять его было совершенно невозможно.
Что там ни говори, система взглядов вырабатывается на отталкивании от системы предыдущей: сначала ничего, затем один день Ивана Денисовича, потом – самиздат и так далее – вплоть до самостоятельного поведения. На неизбежной базе Ремарка, вообще литературы, импрессионистов и постимпрессионистов, Андрея Рублева, Марлена Хуциева, «Свингл Сингерс». Володька же Полторацкий был наоборотник: девятнадцатилетним слесарем после школы рабочей молодежи он раздобыл у соседа коллекцию ресторанных карточек – меню за 1915 год: сосед был какой-то недорезанный, пенсию получал и подхихикивал: – Бывало, выйдешь на перерыв с капиталистического предприятия (соседу было семьдесят пять), зайдешь в торговую точку и купишь на завтрак булочку с колбаской. Булочка беленькая, мягенькая, под пальцами пружинит, на зубах корочкой хрустит, а колбаса – вку-у-усная, а капитализм – гнетет!.. Два месяца шлялся Володька по ресторанам высшего и первого разряда – воровал меню. Набрал, сел дома и сравнил – цены, выбор и покупательскую способность (способность он добыл в библиотеке). А сравнив, написал синтаксически примитивную заметку в заводскую многотиражку. Многотиражка называлась «Тепловозник», а заметка – «Прежде и теперь». На шестой день после отправления заметки в «Тепловозник» Володьку прямо из цеха забрали к Есенину.
Кабинет был другой. Сергей Александрович стихов не цитировал. Он привел Володьку к себе для пятиминутного разговора о рабочей чести русского парня:
– Вовчик, – сказал Сергей Александрович, – между нами, девочками, без булды, у тебя вон руки в мазуте, здесь все курносые, – на х… попу гармонь, когда есть кадило?
Володька посмотрел на него в упор – и заходил глаз есенинский по сложной кривой.
– Ты чего, Сергей, в глаза не смотришь? – еще в машине было договорено, что беседа на «ты» – между земляками.
– Набрался вчера до…, так по утрянке голова как искусственный спутник… Да то все до сраки, Вовчик: ты скажи мне по-честному – на х… тебе эти профессора?
Володька чуть не спросил, о каких профессорах говорит землячок; но сработала его автодидактическая голова, и он предложил Сергею Александровичу дыхнуть.
– Че ты? – нахмурился Есенин.
– А ты ж сказал, что выпил вчера: вот я и говорю, дыхни!
– Вовчик, – своим голосом сказал Сергей Александрович, – не выдрачивайся.
– Слушай, чего ты материшься? – не выдержал Володька. – Материшься, а сразу видно, что не умеешь… В институт тебя обратно отправить надо – к профессорам.
– Задержанный Полторацкий, закройте рот! – вошел в кабинет Рэм Сменович.
– А вы на меня не кричите!
Сразу перестал раздражаться Рэм Сменович. Внимательно осмотрел он Володьку – задержанного Полторацкого – и сказал:
– Я тебя, хамло, в подвал на цепь посажу. Бандитская гадина, шизофреник.
Появились два особых человека, сволокли Володьку по десятку лестниц – каждая последующая темнее и замусоренней – в какие-то подспудные коридоры, закинули в камерку: непонятный дощатый помост в углу, простейший стол, залитый чернилами, – и почему-то домашнее кресло, обтянутое сальными цветами. Володька, не осматриваясь, направился к креслу. Но явился длинный, с плоским и широким телом, стриженный гладко назад.
– Сядь сюда, – и указал на помост.
– Прошу предъявить служебное удостоверение, – догадался Володька.
– Дурогон, сядь сюда.
– Будете грубо выражаться – ударю! – И ударил бы, и умер бы там же, не отходя от кассы – и в результате сердечного припадка, резко злокачественной опухоли. Но раскладка была иной: в камерку прибыл мужик более тихого вида, бормотнул длинному в ухо – и тот отвалил, улыбаясь.
– Старший следователь Еремин Николай Антонович. Антисоветская агитация и пропаганда. Расписываться на каждом листе. Когда вы впервые познакомились?
А через сутки следствия выяснилось – ни с кем Володька не познакомился. Тогда отпала необходимость расписываться на каждом листе, и родителям сообщили, что их сын в припадке параноидной формы шизофрении отправлен прямо из цеха в больницу, – какие именно странности вы замечали за ним в последнее время, не ел ли он собственные выделения, не проявлял ли полового интереса к животным, птицам и маленьким детям, – сроки лечения устанавливаем не мы, а болезнь, мы ее лечим по нашей методике, нет, нет, он сейчас в невменяемом состоянии, вам тяжело будет, не стоит, я думаю, через дватри месяца, да-да, любые продукты, кроме спиртных напитков, он ведь пил – нечего стесняться: я его лечащий врач, алкоголизм и привел к вспышке, не знаю, не знаю, мы вам сообщим в письменном виде, все понимаю, все – еще молодой, сможет вернуться к жизни.
И никаких тебе британских парламентариев и американских корреспондентов, а родители – никому не скажут. А кому вы предлагаете сказать? Что вы предлагаете сказать мамаше-учетчице и папаше-электрику? Начальник участка в Володькином цехе сам не понимает, что произошло, а в шведское посольство Полторацких не приглашают. Лучше бы он, дурак, как все, – морды бил прохожим. Забрали бы в отделение, дали, как положено, валенками с песком – и выпустили утром. А то сколько лет дома не был и все здоровье потерял. Мертвейшая тишина вплотную обстала Володьку – автодидакта. Она была до того абсолютна и бесцветна, что учуять ее он не мог, а стоящего вокруг, всего на расстоянии вялого плевка – крик не слышал. По ходу разговора Володька поведал Плотникову, как одному украинскому националисту, когда в тюрьму переводили, усы сожгли: хотели сбрить, он отказался. Тогда скрутили его надзиратели, а ответственный зажигалку достал – и держал у отказчика под носом, покуда не обсмолил до нуля.
Все лицо обжег.
При Полторацком невозможно было писать в блокнотах – только говорить вслух, пугая выпускников специального факультета. И невозможно было спросить его, откуда прибыли такие сведения. За подобную историю можно было схватить полные семь и пять по рогам: это не отказ в защите докторской по литературе Возрождения и даже не процесс в Октябрьском районе. Но надо же бороться с произволом?! Надо. Запустим в запрещенную периодику, указав, что информация пока не подтверждена? Слушай, Володя, а он – не бандеровец? Ты, Слава, на меня не обижайся, но за такой вопрос…
Кое-как помирились.
– Слава, смотри: получается так, что мы играем в их игру. А они свою игру знают получше нашего! Вот в лагерях гонят на политзанятия: человек думает – да пошло оно к черту, пойду посижу. Не слушать, не выступать, само собой, а посидеть. А им и не нужно, чтобы ты слушал, – им нужно, чтобы ты сидел на их занятиях, вроде ничего не случилось! На свободе тоже никто не слушает, просто так сидят, куняют. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
– Володя, милый, я понимаю. Но это – как сказать? – то ли верно, то ли нет. На тех же политзанятиях можно задавать вопросы, уличать их во лжи, в невежестве… Они не соблюдают ими же созданные правила, так? Им их же правила мешают. И если мы заставим их соблюдать ими же установленные законы, этого будет ой как много!
– Я знаю, что ты имеешь в виду! Но давай возьмем выборы…
– Давай возьмем выборы.
– Что ты смеешься? Если ты пойдешь на выборы, зачеркнешь там ихнего кандидата и впишешь Андрея Дмитриевича, его, по-твоему, выберут?
– Формально это метод. Мы принимаем за действительно существующую форму Совет депутатов трудящихся. Представь себе, что несколько десятков! сотен! тысяч! человек проделали то, что ты предложил. Они станут перед дилеммой: либо признаться, что никакой демократии нет, либо соблюсти собственные заповеди. Когда какой-нибудь болван мне говорит, что я занимаюсь антисоветской деятельностью, я всегда спрашиваю: а можете ли вы привести пример моих действий или выступлений против системы Советов?! Ты понял?
