Лена Элтанг - Другие барабаны
Дверь в кабинет была открыта нараспашку. На подоконнике сидела лысая большеротая девочка в прозрачных трусах. Я увидел ее не сразу, а только надев очки, она почти сливалась со шторой, тело ее было того приятного глазу цвета, который встречаешь только на юге страны, цвета слабой настойки календулы. На снимке, найденном в сейфе, она была в школьной форме, но я ее сразу узнал — по крупной голове, на которой пробивались редкие хвостики волос. Это была Мириам.
Вот оно что, подумал я на удивление спокойно, у нас тут, значит, португальский вариант Соляриса. Интересно, видел ли ее Лютас, он ведь траву не курит, сознание у него не проедено шелкопрядами, как листва тутового дерева. Теперь понятно, почему хозяин дома застрелился под дверью этой комнаты, кто угодно застрелился бы, покажись ему эта кроха, после того, что с ней сделали. А что с ней вообще-то сделали?
С тех пор, как я нашел в сейфе газетную вырезку, я подозревал Фабиу в чем-то смутно отвратительном, но спроси меня в чем, и я не найду что ответить. Думаю, что тетка испытывала похожее чувство, особенно после того, как Агне объявила о приставаниях отчима, вот это уж точно было вранье, она сама кого хочешь затащит под балдахин.
— Мириам? — я сделал шаг к окну, девочка обернулась, и я не смог сдержать удивленного возгласа. На меня смотрело старое, густо набеленное лицо со сморщенной брусничиной рта.
— Сеньор? — полуголое существо сползло с подоконника и сделало реверанс, поразивший меня своей неуклюжестью. Голова оказалась не лысой, а затянутой в капроновую сетку, которую надевают под парик, парик лежал на подоконнике, похожий на курчавую шапку тореро.
— Какого черта ты здесь делаешь? — сказали у меня за спиной, и я увидел Лютаса, босого и растрепанного, в расстегнутой до пояса рубашке. — Иди работать, тебе платят по часам.
Существо схватило парик, натянуло его на голову, качнуло едва заметными бедрами и вышло из комнаты. Лютас стоял передо мной и покачивался с носка на пятку, лоб у него блестел от влаги, как будто он бежал по лестнице и запыхался.
— Ты вернулся?
— Забыл очки.
— Это хорошо, поможешь мне с техникой, тут какая-то заморочка с железом, — он потрепал меня по плечу, и я отодвинулся, сам не зная почему.
— Я в таком железе понимаю не больше тебя. Что это было за чудище?
— Массовка. Не понравилась? Извини, старик, я тебя слишком настойчиво выставлял из дома, это был приступ мрачной креативности, у меня всегда так перед новой работой. Я схожу на кухню за выпивкой, — он вышел из комнаты, шлепая босыми ногами, а я последовал за ним, сжимая в руках пучок сельдерея. На перилах второго этажа лежали мокрые плащи, которых я почему-то сразу не заметил, одна куртка — защитного цвета, со множеством туго набитых карманов — висела на ручке моей двери, на комоде стояла бутылка порто и пара босоножек размером с мою ладонь.
Я открыл рот, чтобы спросить у Лютаса, что это за вещи, но он уже спускался по лестнице, прищелкивая пальцами в такт музыке, доносившейся из стрекозиной спальни. Концерт Листа сменился тубой и рваными синкопами, я толкнул дверь и отпрянул: в комнате толпились голые дети и одетые взрослые, шторы были плотно закрыты, нестерпимый оранжевый свет и жар брызнули мне в глаза, будто сок из апельсина.
Спиной ко мне стояли два оператора-мавра, один из них обернулся, сердито сверкнув белками, и я остановился в дверях, подумав, что идет съемка. Но никакой съемки не было, дети оказались маленькими людьми в буклях, они праздно бродили по спальне в ожидании режиссера. На пол киношники бросили иранский килим, который я собственноручно отнес в подвал в начале осени, а кровать поставили на попа и сдвинули к стене, я впервые увидел ее широкие, туго скрученные пружины. Мужик в болтавшихся на шее наушниках рассказывал что-то двум мелким девицам, устроившимся в кресле — одна из них была в костюме маркизы, ноги ее не доставали до пола, в атласном корсаже стояли подложные, невесть чем набитые груди.
— Что тут происходит? — я хотел рявкнуть во весь голос, но сказал еле слышно. Вторая актерка, сидевшая в кресле, голая, с кандалами на руках и ногах, подняла на меня глаза и усмехнулась. Подойдя поближе, я понял, что кандалы у нее сделаны из браслетов сеньоры Брага — я узнал один, изумрудный, со змеиной головой. Увидев, что я приглядываюсь, актриса расставила ноги пошире и нежно позвенела оковами.
Вот так-то, тетушка, подумал я, стоя в дверях и обводя глазами преобразившуюся комнату. Вот такой у нас теперь театр, труппа Финеаса Барнума. А все из-за ваших закладных. Говорить я уже не мог, кашель начал душить меня, я нашарил ингалятор и прислонился к стене. Дело было не в бритом лобке, маячившем у меня перед глазами, и не в браслетах, взятых из сейфа, и даже не в моем негодовании и досаде. Видишь ли, Хани, пока я стоял там, в дверях, я понял кое-что, о чем не хотел бы писать здесь, но все же напишу — я понял, что произошло в этой спальне шестнадцать лет назад, в ту зиму, когда пропала соседская школьница.
Нет, это было не видение, не спиритический восторг, а скорее догадка, но догадка такой остроты и свежести, что, казалось, я слышу слова, которые там произносились, и звуки, которые послышались потом. Я увидел Фабиу в пустом коридоре, стоящим на коленях спиной ко мне, он был один, но воздух вокруг него был сгущен до молочного цвета, все в комнате плавало в этой теплой парной белизне, а дуло пистолета казалось блестящим черным жуком, упавшим в молоко и вяло покачивающимся поверх сморщенной пенки. Более того, я понял, что тетка знала, в чем там было дело. Для этого ей не нужно было читать газетные обрывки или ползать с лупой по ковру, она просто знала, и все. Дело было в Мириам.
— Костас, ты посмотрел аппаратуру? — Лютас направился ко мне, дав знак оператору выключить софиты. В комнату сразу вошли сумерки, и пряничная пудра на лицах актеров стала лиловой.
— Что ты тут за балаган развел? Зачем они напялили фамильные вещи?
— Не балаган, а кино, — он похлопал меня по плечу. — Проба техники и несколько эпизодов для хорошего клиента. Фамильные вещи, was ist schon dran?
Я ткнул пальцем в угол, где маркиза стояла прямо под софитом, так что я различал капли пота, ползущие по ее шее, трижды обернутой жемчугами Лидии Брага.
— Не волнуйся, она их не съест. Пошли, покажу тебе, на что способна немецкая оптика.
— Зачем ты лазил в сейф? Это вообще кто, цирковые? Уличные дети?
— И те и другие. Я же говорил, что заказ незаурядный, — Лютас осторожно подталкивал меня к выходу. — Заказчик этого хочет, а заказчик — мой бог, потому что дает деньги на новый проект.
— Зачем ты лазил в сейф? — я говорил тихо, но актеры уже поворачивали к нам головы.
— Послушай, — он наклонился ко мне. — Не заводись из-за какой-то цацки. Ты же сам показал мне сейф, я тебя не просил. Нам нужен был реквизит, только и всего.
— Я не давал тебе разрешения вешать эти цацки на шею раскрашенной карлице.
— Kamera...los! — он перешел на немецкий, наверное, сильно нервничал. Что-то лязгнуло, вспыхнул софит, потом еще один, сидевшие на кровати актрисы встрепенулись. Маркиза ловко встала на колени, длинно облизала ярмарочный леденец и сунула его за щеку, сахарный бонбон торчал у нее изо рта, как сигара на портретах юного команданте.
— Ну прости, так вышло, verzeih mir. Надевай свои очки и посмотри, что там с железом. То, что мы повесили на первом этаже, работает только по команде, хотя там есть датчик движения. Снимайте последнюю сцену, — он махнул оператору рукой и вышел в коридор.
Я вышел за ним, включил свет и остановился у лестницы и стал смотреть вниз. Внизу, в гостиной белели одинаковые головы в локонах и слышались голоса — непривычно высокие и резкие, как будто люди ссорились и смеялись одновременно. Похоже, они и впрямь расползлись по всему дому, эти маркизы. Я перегнулся через перила и узнал лже-Мириам, сидящую верхом на ручке дивана, овчинный парик она по-прежнему держала в руке, наверное, в нем было жарко. Я перевел глаза вверх и увидел красноватый глазок камеры, подмаргивающий из гипсовых листьев и колосьев потолочной лепнины.
— Да что с тобой такое? Увидел лысую цирковую старушку и занемог? — Лютас положил мне руку на плечо, но я попятился, отошел от него, открыл дверь кабинета, где все еще пахло потом и одеколоном, достал из ящика конверт, приготовленный для «Сантандера», вынул обе банкноты, вернулся к Лютасу и вложил деньги ему в ладонь.
— Вот, возьми, здесь твоя тысяча. Я передумал.
* * *Wie wird emeuet,
Wie wird erfreuet.
Близко посаженные глаза Фабиу, его удрученный взгляд иногда всплывают в моей памяти: вот кому в рот заползла змея — прямо как во сне Заратустры — и, не сумев ее вырвать, он откусил ей голову и принялся смеяться ужасным смехом. А потом взял пистолет и выстрелил себе в голову.
Все то, что, округляя глаза, рассказывала о нем Агне, казалось мне выдумкой, да это и было выдумкой, историей толстой девочки, на которую даже не слишком избалованный женщинами отчим не обращал внимания. Я не поверил и тетке, сказавшей однажды, что Фабиу — темный человек и что она жалеет о том дне, когда вышла за него замуж в мэрии района Байру-Алту и получила от свекрови ожерелье в три ряда с монограммой на застежке. Ожерелье обхватывало горло слишком плотно, будто крахмальный воротник, сузившийся от стирки, это было не столько украшение, сколько знак принадлежности — скажем, ошейник или тавро.
