Марк Леви - Дети свободы
– Какие англичане?
– Какие-какие… союзники наши! Вы что, не слыхали про высадку союзников? - изумленно спрашивает Антуан.
– Да слышал кое-что, но ничего определенного.
– Ничего определенного или ничего такого, что скоро определится? В нашем случае, когда дело касается Энцо и меня, это не одно и то же, понимаешь, Жюль?
– А тебя как величать? - спрашивает санитар.
– Меня - Антуан.
– Так вот слушай, Антуан, этот ваш Жанно, о котором я только что говорил… в общем, когда он явился ко мне, чтобы помочь вашему товарищу с ногой, которую я чересчур старательно лечил, я ему соврал. Я не врач, а всего лишь санитар, и здесь сижу за воровство простынь и другого барахла в больнице, где я работал. Меня застукали за этим делом и дали пять лет; в общем, я такой же арестант, как и ты. Хотя нет, не совсем такой же, вы-то политические, а я уголовник, но все одно, я тут никто, и звать меня никак.
– Да ладно, все равно вы молодец, - утешает его Антуан; он чувствует, что у санитара тяжело на сердце.
– В общем, изгадил я свою жизнь, а ведь мечтал быть таким, как ты. Ты, наверно, возразишь, что глупо завидовать тому, кого ждет расстрел, но мне бы занять у тебя хоть капельку твоей гордости, твоего мужества. Сколько таких парней мне пришлось повидать в этой тюрьме! Знаешь, я уже был здесь, когда гильотинировали Лангера. А что я скажу людям после войны? Что сидел в тюряге за кражу простынь?
– Слушай, Жюль, теперь ты сможешь сказать, что лечил нас, а это уже немало. А еще скажешь, что каждые два дня рисковал своей шкурой, чтобы перевязывать Энцо. Энцо - вот он, тот самый, которым ты занимаешься, запомни его имя на всякий случай. Знать имена - это очень важно, Жюль. Так ты запоминаешь людей, и даже когда они умирают, ты продолжаешь иногда звать их по именам, а иначе и жить не стоит. Так что, видишь, Жюль, во всем есть свой смысл - так мне говорила моя мать. Ты воровал простыни не потому, что ты вор, а для того, чтобы однажды тебя засекли и посадили сюда и чтобы ты мог оказывать нам помощь. Вот оно как, Жюль; я по твоему лицу вижу, что тебе полегчало, ты даже порозовел; а теперь расскажи мне, как там дела с высадкой союзников?
Жюль подошел к решетке и окликнул сторожа, чтобы ему открыли.
– Прости, Антуан, но у меня больше не хватает духу тебе врать. Про эту высадку я ровно ничего не слышал.
В ту ночь, пока Энцо мечется в бреду и стонет от боли, Антуан, сидя на полу, заканчивает надпись, выцарапав на монете в сорок су последнее слово девиза -…Бастилии.
Серым утром Антуан слышит знакомые звуки - скрежет засовов в соседней камере, потом грохот закрывающейся двери. В коридоре раздаются мерные шаги. Проходит несколько минут, и Антуан, прильнувший к оконной решетке, слышит глухой залп из двенадцати выстрелов у стены казней. Антуан поднимает голову; вдали запевают "Песню партизан". Бесстрашный, гордый напев рвется сквозь стены тюрьмы Сен-Мишель, звучит радостным гимном надежды.
Энцо приоткрывает глаза и шепчет:
– Скажи, Антуан, ребята будут петь так же, когда меня поведут на расстрел?
– Конечно, будут, Энцо, только еще громче, - мягко отвечает Антуан. - Так громко, что их голоса услышит весь город.
28
Я вернулся из карцера к своим друзьям. Они скинулись между собой и собрали мне в подарок табаку на целых три самокрутки.
Среди ночи над нашей тюрьмой пролетают английские бомбардировщики. Вдали слышен вой сирен; я приникаю к оконной решетке и гляжу в небо.
Отдаленный рокот моторов напоминает приближение грозы; он заполоняет все воздушное пространство, проникает даже сюда, в камеры.
В лучах прожекторов, обшаривающих небо, я вижу силуэты крыш нашего города. Тулуза, розовый город… Я думаю о войне, что идет снаружи, за этими стенами, думаю о немецких городах, об английских городах.
– Куда они летят? - спрашивает Клод.
Обернувшись, я смотрю в полумраке на лица товарищей, на их исхудавшие тела. Жак сидит спиной к стене, Клод свернулся клубочком на своем топчане. Арестанты из соседних камер стучат мисками в стены, выкрикивают:
– Ребята, слышите?
Да, конечно, мы все слышим этот гром свободы, такой близкий и одновременно такой далекий, в нескольких километрах над нашими головами.
В самолетах, там, в вышине, сидят свободные парни; у них в кабине есть термосы с кофе, печенье и сколько угодно сигарет; нет, ты только представь себе, прямо над нами! Пилоты в кожаных куртках прорезают облака, парят среди звезд. А внизу, под крыльями их самолетов, лежит темная земля - ни единого огонька, сплошной мрак повсюду, даже в тюрьмах, - но эти самолеты наполняют наши сердца свежим воздухом надежды. Господи, как мне хочется оказаться там; я бы всю жизнь отдал, лишь бы посидеть рядом с этими ребятами, но, увы, свою жизнь я уже отдал свободе - здесь, в этом каменном мешке тюрьмы Сен-Мишель.
– Так куда же они летят? - снова спрашивает мой братишка.
– Откуда я знаю!
– В Италию, вот куда! - заявляет кто-то из наших.
– Нет, в Италию они летают из Африки, - возражает Самюэль.
– Тогда куда же? - еще раз спрашивает Клод. - Чем они там занимаются?
– Да говорю ж тебе, не знаю; но ты на всякий случай держись подальше от окна, мало ли что…
– А чего ты сам торчишь у решетки?
– Я… смотрю и тебе докладываю. Ночную тишину разрывает резкий свист, и первые взрывы сотрясают стены тюрьмы Сен-Мишель; все заключенные вскакивают на ноги и кричат "ура". "Слыхали, парни?"
Да, слыхали. Англичане бомбят Тулузу, и небо вдали уже вспыхнуло заревом пожаров. В ответ гремят немецкие зенитки, но свист бомб не прекращается. Ребята сгрудились у окна. Ах, какой фейерверк!
– Ну, что они там делают? - умоляюще взывает к нам Клод.
– Не знаю, - шепчет Жак.
Кто-то из арестантов начинает петь в полный голос. Я узнаю акцент Шарля, и мне вспоминается вокзальчик в Лубере.
Мой младший брат уже стоит рядом, Жак - передо мной, Франсуа и Самюэль сидят на своих койках, а внизу, на первом этаже, томятся Энцо и Антуан. 35-я бригада все еще существует!
– Эх, хоть бы одна бомба упала сюда и раздолбала стены этой проклятой тюрьмы, - говорит Клод.
А на следующее утро, во время побудки, мы узнаём, что ночью самолеты вели разведку боем в преддверии высадки союзников.
Жак был прав: весна и впрямь возвращается, и, может быть, Энцо с Антуаном удастся спастись.
А еще через день, на рассвете, во двор тюрьмы вошли три человека в черном. Их сопровождал офицер в мундире.
Навстречу выходит старший надзиратель, даже он удивлен их приходом.
– Подождите в приемной, - говорит он, - я должен их предупредить, вас не ждали.
Не успел тюремщик вернуться, как во двор въезжает грузовик, из него по очереди спрыгивают двенадцать человек в касках.
В это утро Тушен и Тейль выходные, работает только Дельцер, помощник старшего надзирателя.
– Ну надо же, как нарочно, на мою смену попали, - бормочет Дельцер.
Он идет через тамбур к камере осужденных. Антуан слышит его шаги и мгновенно вскакивает с койки.
– Вы чего пришли, еще ночь на дворе, разве пора завтракать?
– Тут вот какое дело… они уже здесь, - говорит Дельцер.
– Который час? - спрашивает паренек. Надзиратель смотрит на часы: пять утра.
– Значит, это за нами? - спрашивает Антуан.
– Они ничего не сказали.
– Когда они придут?
– Думаю, через полчаса. Им нужно сначала заполнить бумаги, а потом запереть раздатчиков еды.
Тюремщик шарит в кармане, достает пачку "Голуаз" и просовывает ее через решетку.
– Ты бы все-таки разбудил своего товарища.
– Но ведь он же на ногах не стоит, они не имеют права так поступать! Не имеют права, будь они прокляты! - возмущенно кричит Антуан.
– Да я знаю, - отвечает Дельцер, понурившись. - Ладно, я пошел; может, я сам приду за вами через полчаса.
Антуан подходит к койке Энцо и трясет его за плечо.
– Просыпайся.
Энцо вздрагивает, открывает глаза.
– Они здесь, - шепчет Антуан, - сейчас придут.
– За обоими? - спрашивает Энцо, и на его глазах выступают слезы.
– Нет, они не могут тебя взять, это было бы совсем мерзко.
– Не расстраивайся, Антуан, я так привык быть рядом с тобой; мы пойдем вместе.
– Молчи, Энцо! Ты же не можешь ходить, я запрещаю тебе вставать, слышишь? Поверь, я смогу выйти один.
– Я верю, дружище, верю.
– Гляди, у нас есть пара сигарет, самых настоящих, и мы имеем полное право их выкурить.
Энцо выпрямляется, чиркает спичкой. Выдыхает длинное облачко дыма и смотрит, как в воздухе расходятся серые завитки.
– Значит, союзники все-таки не высадились?
– Похоже, что нет, старина.
В ночной камере каждый ждет на свой манер. Нынче утром суп что-то запаздывает. Уже шесть часов, а раздатчики так и не появились на мостках. Жак мечется по камере, на его лице тревога. Самюэль неподвижно лежит лицом к стене, Клод приник к оконной решетке, но во дворе еще стоит серая мгла, и он возвращается на место.
