Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич
— Давай еще, — предложил Фролыч, сдвинув на край стола пустые кружки и подзывая разносчика. — Ты почти прав, но ты не все знаешь. Все куда сложнее.
И он рассказал мне печальную историю, в которой причудливо переплетались нереальные планы, спускаемые вышестоящим главком и впоследствии этим же самим главком и корректируемые, чтобы трудовой коллектив не остался без квартальной и годовой премий, нерешаемые проблемы с поставками сырья, которые приходилось решать исключительно на уровне личных связей, хроническое отсутствие профсоюзных путевок и так далее. Во всем этом для меня ничего нового не было, в стройотрядах мы и не на такое насмотрелись, да и изобретенный руководством фабрики путь решения всех проблем особого удивления не вызывал, но вот неожиданная и даже немного забавная преграда, возникшая на этом пути и потребовавшая содействия Марины Суриной и ее товарок, представляла собою нечто новенькое.
— И все было нормально, — рассказывал Фролыч, потягивая пиво, — совершенно все было нормально, пока не произошел, как сейчас говорят, демографический кризис. Ты представь. У тетки, которая нас курирует в главке, подрастают внучка и племянница. Раз комбинезон, два комбинезон — нет проблем, вопрос решен. Ну в третий же раз ты с комбинезоном к ней не поедешь! За четыре года дети, которых можно было в эти чертовы комбинезоны засунуть, закончились напрочь. Везде закончились — в главке, в райкоме профсоюза, в Мосэнерго — вообще везде. А это единственная наша продукция, которую нестыдно людям показать, потому что их шьют по гэдээровским лекалам, да еще и из импортного материальчика. А Татьяна не может с пустыми руками ездить договариваться — ее и на порог не пустят. Так она решила ездить с конвертами. Вот тебе и вся страшная тайна восьмой комнаты. Эти твои лимитчицы себе вообще ни копейки не брали, им, если хочешь знать, всего-то раз в квартал матпомощь выписывали. Да и то не из кассы взаимопомощи, а из директорского фонда. По сорок рублей в квартал, не сильно-то разжиреешь. Ты правильно заметил, что они все впятером из Сарапула. Лиля Петровна, наша завскладом, родом оттуда, она-то с ними и договорилась. Кстати, милиции тоже перепадало, поэтому твою Сурину так легко отпустили. Ее, если хочешь знать, вообще не должны были задерживать, но сержант оказался новенький, и его забыли предупредить. Так что никакой банды расхитителей тут нет, можешь успокоиться: девушки, лично рискуя, и за сущие гроши обеспечивали бесперебойное функционирование производства, на котором мы с тобой имеем честь трудиться.
— А теперь Сурина должна будет за всех отдуваться?
— Вот именно. И не потому что она какая-то не такая или хуже других, а потому что с ней произошел, если хочешь знать, фактически несчастный случай на производстве. Попала под паровой каток. Да ты за нее особо не переживай, никто ее в обиду не даст. Ведет она себя правильно, вот даже с тобой откровенно говорить не стала. Суд судом, а Татьяна даст ей уйти по собственному желанию и обещала похлопотать, чтобы ее сразу же взяли на стройку штукатурщицей. Там, кстати говоря, платят побольше, чем у нас. По-моему, уже договорилась.
— А вообще без суда нельзя? Я тебя предупреждаю — будет скандал. Ты напрасно думаешь, что никто ни о чем не догадывается.
— Нельзя, я же тебе объясняю. Ее иначе никак бы из милиции не отдали. Тут ведь выбор простой — либо суд народный, либо суд товарищеский. Все решили, что товарищеский — это то, что нужно.
Мне вся эта история не понравилась категорически. Все было понятно, но в безболезненное окончание верилось с большим трудом. Тем более что особенной веры в то, что Татьяна и дальше сможет вот таким макаром вытягивать производство, у меня не было. Это ведь так — если начало сыпаться, то скоро развалится до конца.
Я про это Фролычу сказал. Тот подумал и согласился.
— А раз так, — сказал я, — то надо думать, как нам с тобой из этой истории выбираться. Мы же сюда не на всю жизнь подписались. Еще полгода, ну год. Но уходить надо с предприятия с правильной репутацией, а не с такого, где продукцию на толкучку таскают, чтобы было что начальству поднести.
— Хочешь улучшить репутацию этой богадельни? Я уже думал — не выйдет.
— Фролыч, я плевать хотел на репутацию богадельни. Я на нашу с тобой репутацию плевать не хочу. Она нам еще пригодится.
— У тебя есть предложение?
— Есть. Раньше не было, а теперь есть. Не знаю как, но только никакого товарищеского суда. Потому что он всю эту ситуацию в лучшем случае только чуть пригасит, а скорее всего, раздует во вселенский пожар общефабричного масштаба. Причем когда полыхнет — мы с тобой знать не можем. Надо сдавать Татьяну с ее шахер-махером, и надо, чтобы ее сдали именно мы. Пока она директорствует, тут все будет только хуже. А если именно мы, ни в чем не замазанные, ее выведем на чистую воду, то нам это плюс в копилку. И пойдем дальше.
Фролыч задумался на пару секунд, потом решительно замотал головой.
— Ты не учитываешь кое-что. Если бы Татьяна эти деньги себе в кубышку запихивала, я бы с тобой тут же согласился. И не я один. Но ведь я тебе объяснил, что она с ними делала. Это же наша советская мафия, хоть и маленькая, — пойми. Если пойдем ее закладывать, то мы, считай, замахнемся на всю сложившуюся систему непростых товарно-денежных отношений в условиях развитого социализма. Что-то я не чувствую в себе готовности начинать войну с ветряными мельницами. У меня ведь полного списка, кому она и сколько таскала, нет. В милицию таскала, это я знаю. Ну предположим, этих дядей Степ мы с тобой не боимся. А если она еще и в прокуратуру таскала? Или в комитет? А тут мы с тобой — здрасьте, дяденьки. Ты так примерно представляешь себе, какие люди нам за это спасибо скажут, и сколько их вообще?
— Ну что ж ты меня, совсем за дурака держишь? Я же не призываю тебя заявление писать или превращать товарищеский суд в уголовный. Давай позвоним Николаю Федоровичу. Он у нас партийный начальник, к нам относится вполне даже хорошо. Встретимся, все объясним. Честно скажем, что совсем не собираемся выносить сор из избы и устраивать из всего этого общественный базар. Но нас тревожит собственное будущее, рисковать которым очень не хочется, поэтому мы у него, как у старшего товарища просим совета. Потому что мы, с одной стороны, законы уважаем, а с другой — не хотим затевать разоблачительную бучу. Мне кажется, он правильно поймет и оценит. Райкому ведь эта история, если она как-то неправильно начнет развиваться, на пользу тоже не пойдет.
— А знаешь что? — сказал Фролыч. — А это гениальная идея. Мы с тобой получаемся не просто честные комсомольцы, но еще и такие, которые не любят несанкционированную самодеятельность. Таких ценят. Я, пожалуй, согласен. Надо только решить — Татьяну будем предупреждать или нет?
— А это просто. Надо сначала решить, мы вдвоем к Николаю Федоровичу идем или я один. Если я один, то можно не предупреждать, потому что со мной она не откровенничала, и я всю интригу раскопал сам, готовясь защищать Сурину. Если вдвоем, то тебе надо ей сказать, что я такой сукин сын, но ты меня одного не отпустишь и будешь держать руку на пульсе.
Вот так мы и порешили. Визит к Николаю Федоровичу прошел на редкость гладко и с очень положительным результатом для нас лично. Николай Федорович сказал, что у нас обоих великолепные данные для комсомольской, а впоследствии и партийной работы и что он сформулирует предложения и даст рекомендации. Через месяц Фролыч уже был секретарем комитета комсомола на фабрике, а я у него — заместителем по общим вопросам.
А дня через четыре после нашей беседы с Николаем Федоровичем я с Татьяной Игнатьевной столкнулся на лестнице. Я поднимался вверх, а она на лестничной площадке стояла и загородила мне дорогу. «Здрасьте, Татьяна Игнатьевна», — говорю я ей, — «позвольте пройти», а она молчит, смотрит на меня в упор, и в глазах что-то такое… будто бы она пытается вспомнить, где она меня раньше видела и видела ли. Постояла, потом повернулась боком и рукой эдак сделала — «проходите, Константин Борисович, проходите». И больше мы с ней с тех пор не разговаривали, а если доводилось встретиться, то она делала вид, что меня не замечает.
