Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич
— Случилось что-нибудь? — спросил я, закрывая за собой дверь. — Здрасьте, Татьяна Игнатьевна.
— Случилось, — угрюмо ответила директриса. — Добрый день, присаживайся, Костик. У нас ЧП.
И она мне все рассказала. Два дня назад возле магазина «Детский мир» сотрудниками милиции была задержана работница фабрики Сурина, продававшая с рук по спекулятивной цене предметы детской одежды. При задержании у Суриной была изъята большая спортивная сумка с предметами спекуляции на общую сумму сто двадцать восемь рублей с копейками по госрасценкам. Сурина свою вину признала полностью, пояснила, что предназначенные для продажи предметы в разное время вынесла с производства, укрыв под верхней одеждой, в содеянном искренне раскаивается и просит ее строго не наказывать. Потому что у нее это первое правонарушение, а пошла она на него из-за тяжелого материального положения и крайней необходимости помогать больной матери, проживающей в городе Сарапуле.
— Вот такая печальная картинка, — сказал Фролыч, когда директриса замолчала. — Но у этой истории счастливый конец. Если бы начальник отделения не был женат на одной из наших бывших тружениц и если бы его жена аккурат в это время не пришла к нему по какой-то своей надобности, то девица сейчас сидела бы на нарах. А завтра-послезавтра мы бы имели тут чрезвычайную комиссию по расследованию. Что у нас отсюда выносят под нательным бельем. Со всеми вытекающими. А так — жена участкового враз сообразила что к чему, позвонила сюда, и тут уж Татьяна Игнатьевна все организовала.
Сурину отпустили, оформив административное правонарушение и изъяв предметы спекуляции. Взамен администрация фабрики обязалась рассмотреть инцидент на заседании товарищеского суда, который заклеймит правонарушительницу, а протокол прислать в отделение, после чего дело будет закрыто. Председательствовать на товарищеском суде будет Фролыч как непосредственный начальник, это уже решено, общественным обвинителем выступит Лариса из отдела кадров, а мне предлагается взять на себя почетную, но не трудоемкую миссию общественного защитника.
— В каком смысле — не трудоемкую? — поинтересовался я.
— В том смысле, что тут нечего обсуждать, — ответила Татьяна Игнатьевна. — Уволить по статье, и пусть катится в свой Сарапул. Вот такое будет решение.
— А зачем тогда суд? Увольняйте, раз такое решение.
Татьяна Игнатьевна повернулась к Фролычу, будто ища поддержки, и выразительно пожала плечами.
— Так положено, — пояснила она мне, продолжая смотреть на Фролыча. — Ее бы иначе замотали в милиции. Возбудили бы дело. А под товарищеский суд ее отпустили.
Без этого никак. Она нам всем еще руки должна целовать, что так все закончится. Что у нее товарищеский суд будет, а не уголовный, за хищение государственного имущества.
Изображать из себя защитника, тем более в подобных обстоятельствах, мне как-то не хотелось. Несмотря на объяснение директрисы. Клоунада какая-то. Я открыл было рот, чтобы отказаться, и тут же его закрыл. Понятия не имею — почему, но у меня вдруг появилось ощущение, что эта история с двойным дном и что-то здесь не так.
И чем дольше у меня в голове играла музыка, тем больше я в этой мысли укреплялся.
Директриса продолжала говорить, что из меня самый подходящий защитник, потому что я — единственный, кто имел возможность наблюдать подсудимую, так сказать, в быту, и потому могу сказать, что она вполне нормальный член коллектива, имеет подруг, старательно и по графику участвует в уборке помещений, скромна и не водит мужиков. Вот в таком разрезе примерно.
— А, ну теперь понял, — торопливо сказал я, чтобы поскорее все это закончить. — Только вы имейте в виду, что, раз я теперь защитник, то и защищать ее я буду по-настоящему. Иначе я не согласен.
— Ты что? — спросил я с тревогой у Фролыча, когда мы остались вдвоем.
— Вот черт, — он с силой потер виски. — Я уж думал, что прихватило. Нет, ложная тревога. Все нормально. Вроде.
Он пересел на подоконник, под форточку, и неожиданно улыбнулся мне.
— Ну вот Плевако. Вот и попробуешь теперь на практике, чему тебя в вузе обучили.
— А ты что, не попробуешь?
— Я? Нет. Это же товарищеский суд, тут коллектив решает, а не председатель. Мое дело только слово предоставлять в порядке очереди, да результат голосования огласить. Приговор то есть. Потом протокол подписать. Это как комсомольское собрание вести.
Он посмотрел на меня, не переставая улыбаться.
— И как ты собираешься готовиться ее защищать? Чтобы совсем по-настоящему?
— Не знаю пока. С соседками по комнате поговорю. С начальством ее. Она ведь у тебя в цехе?
— У меня.
— Ну и как?
— Да так. Звезд с неба не хватает. Как все. Есть работа — распашонки шьет, нет работы — так сидит. Ничем не выделяется. У меня ни передовиков нет, ни отстающих — все на месте бегут. Да и не гожусь я тебе в свидетели, председателю не положено. Ты знаешь что — ты с соседками поговори для порядку, но Татьяна тебе правильно подсказала: ты больше на жалость дави — мать больная, детство тяжелое, отец на войне героически погиб…
— Да она ж моложе нас — как у нее отец мог на войне погибнуть?
— Да это я к примеру. Может, он на производстве где-нибудь героически погиб.
— А если он не погиб?
— Значит, что-нибудь другое есть. Ты ж не думаешь, что девушку, родившуюся в нашей стране, да еще в городе Сарапуле, пожалеть не за что?
И пошел я думать, за что можно пожалеть девушку, родившуюся в городе Сарапуле. Но сперва я съездил в отделение, чтобы поговорить с милиционерами, которые ее задерживали и допрашивали, эти разговоры затянулись, так что с Мариной Суриной у меня получилось побеседовать только на следующий день. Но сначала ко мне в кабинет заскочила девушка Клава с очередной порцией пирожков, как бы невзначай поинтересовалась будущим товарищеским судом и сообщила многозначительно, что народ сильно настроен против Марины Суриной и голосовать будет за самое строгое наказание, какое только возможно.
— Почему? — спросил я озадаченно.
— А потому, — сказала Клава с какой-то неожиданной ненавистью в голосе, — что они там жируют.
— Кто они и где жируют?
— Вся восьмая комната. Еда у них, косметика у них, дефицит у них всякий. Мы никак понять не могли, откуда что берется, а теперь вот раскрылось. Они всей комнатой с фабрики тащат, потом перепродают и шикуют. А мы — от аванса до получки. Это просто она одна попалась, из всей их гадючьей норы.
— А что же вы раньше молчали?
— Так мы ж не знали. Мало ли как девушка может подзаработать… — Клава многозначительно потупилась. — Теперь-то уж все ясно.
— И что, все общежитие против нее?
— Ну не все. Эти, из ее комнаты, ну из восьмой, они все за нее будут, ясное дело. Но мы-то уж молчать не станем. Разбираться — так со всеми. Пусть валят к себе в Сарапул, коровам хвосты крутить.
— А разве в восьмой комнате все из Сарапула?
— А как же! Сперва две приехали, поселились вместе, потом еще одна. И еще две. Это до вас было, ходили к прежнему коменданту, просились, чтобы вместе поселили. Видать, с самого начала у них такой план был, насчет тырить с производства, ну а без лишних глаз оно и сподручнее.
Вызвать ко мне Марину Сурину девушка Клава согласилась с готовностью. Через несколько минут она вернулась, но не с Мариной, а с другой девушкой, которая оказалась Ниной Рябчиковой из восьмой комнаты. Марина, как сказала мне Нина Рябчикова, говорить со мной не может, потому что плохо себя чувствует и вроде как задремала.
Я сказал Нине, что меня назначили общественным защитником, и мне нужны будут свидетели, которые знают Марину Сурину с хорошей стороны. Она тут же согласилась. С Мариной она познакомилась год назад, когда сама поступила на фабрику, про тяжелобольную мать, как мне показалось, она впервые услышала от меня, но тут же правильно сориентировалась, хотя от ответа на вопрос, чем же таким тяжелым болеет мать Марины, ловко ушла. Пообещала, что остальные девушки из восьмой тоже за Марину на суде, как она сказала, заступятся.
