Лахезис - Дубов Юлий Анатольевич
Но в целом от беседы с ней у меня осталось какое-то странное впечатление. С одной стороны, готова быть свидетельницей и говорить про Марину всякие хорошие слова, а с другой стороны, как-то ненавязчиво дает понять, что при первом же заданном в лоб вопросе тут же поплывет.
Будто бы намекает, что свидетельствовать будет, но так, что лучше, чтобы ее и вовсе не было.
Переговорил еще с двумя девушками из восьмой — тот же результат. Боятся, что с ними, свидетелями защиты, разберутся так же, как и с подзащитной?
Сказал прямым текстом, чтобы не боялись. Не помогло. Да мы и не боимся вовсе, как раз наоборот. Со всем старанием готовы помочь. А что надо говорить? Вы нам напишите, мы заучим наизусть и все скажем правильными словами.
Ну уж это дудки.
А потом появилась и сама моя подзащитная, с красными глазами и опухшим лицом. И вот тут я насторожился, обнаружив совершенно явное, но необъяснимое нежелание участвовать в каком-либо обсуждении содеянного. Ни про свое трудное детство, ни про неизлечимо больную мамашу, ни про сарапульское землячество, ведущее необъяснимо роскошную жизнь, полную еды и косметики, она говорить категорически не хотела. Кивала, вроде как подтверждая, но не распространялась. А у меня к ней был один любопытный вопрос, который, как я тогда считал, никакого реального влияния на предстоящий товарищеский суд, да и на всю ее дальнейшую судьбу оказать не мог, но покоя мне не давал. Потому что рассказанное мне в милиции и то, что я своими глазами почти ежедневно наблюдал, никак не клеилось вместе.
Дело в том, что цех Фролыча производил всякие штучки для новорожденных — ползунки, рубашечки, чепчики и прочую мелочь. А задержали Марину с пачкой комбинезонов для примерно пяти- или семилетних. Эти комбинезоны она никак из цеха вынести не могла. Да и укрыть их под верхней одеждой у нее вряд ли получилось бы: один такой комбинезон, спрятанный под спецовку, немедленно превращал бы ее субтильную фигурку в нечто сильно беременное. Не заметить такое было бы невозможно.
Так вот, когда я ее про это спросил, тут и произошло странное — она стала прямо-таки багрового цвета и начала довольно громко и просто на грани истерики уверять меня, что либо в милиции напутали, либо я сам не в своем уме, потому что никаких комбинезонов она знать не знает, а в сумке у нее, кроме распашонок и ползунков, отродясь ничего не было. Я не сразу сообразил, что за эту историю она будет биться, как все триста спартанцев одновременно, и попытался воздействовать на нее элементарной арифметикой, поделив указанную в протоколе стоимость содержимого ее сумки на цену одной распашонки, а потом умножив полученное на физический объем той же самой распашонки, — получалась вовсе не сумка, получался купеческий сундук.
Но это все было в пользу бедных, так что разговор с ней я прекратил — ввиду полной его бесполезности, отправил преступницу восвояси, а сам позвонил Фролычу. Договорились после работы выпить пива в пивбаре на Ухтомской и поговорить.
Когда спускался по лестнице, услышал внизу громкие и возбужденные голоса и притормозил. Там, у входа, Клава обрабатывала подруг.
— Замотать хотят! — яростно вопила она. — Нашего Квазиморду общественным защитником поставили, а он с этим красавчиком вась-вась, все на тормозах спустят. Девки! надо чтобы мы все! Чтобы всю эту шайку-лейку вверх ногами поставить! Не хрена, понимаешь! Ишь, понимаешь, устроили кормушку, — как говорится, ты воруй-воруй да знай меру! Все должны выступить и надавать по рукам, чтобы неповадно было!
Клавины товарки солидарно гудели в ответ. Я еще немного послушал, понял, что у общественного обвинения недостатка в свидетелях не будет и продолжил движение.
— Константин Борисыч! — радостно-медовым голосом воскликнула Клава, как только я попал в ее поле зрения. — А мы вот в кино собираемся — не составите компанию?
В то далекое время бар на Ухтомской еще не был превращен в стоячий притон с автоматами вдоль стен и хроническим дефицитом кружек, — посетители сидели за столиками, между которыми резво перемещались разносчики пива. Ходили небезосновательные слухи, что место разносчика стоило около двух тысяч рублей, и деньги эти отбивались минимум за полгода.
— Понимаешь, — сказал я, — они все себя странно как-то держат. Соседки ее по комнате, как мне кажется, без проблем готовы ее сдать. Ну, они, конечно, будут за нее выступать на суде, но таким макаром, чтобы от этих их выступлений вреда было больше чем пользы. Чтобы ее как можно скорее погнали в три шеи и с фабрики, и из общаги. Я не понимаю чего-то. Ведь подруги же. И вот эти самые подруги фактически спят и видят, чтобы она прямо завтра оказалась у себя в Сарапуле. А остальные все поголовно в открытую жаждут крови. Это не товарищеский суд будет, а публичная казнь.
— Тебя моральная сторона интересует? — иронично спросил Фролыч.
— Может, она меня и интересовала бы, — ответил я, — да только сдается мне, что тут дело вовсе не в морали. Я почти уверен, что они в «Детском мире» промышляли всей комнатой. Попалась, на свою беду, одна Сурина. И они сговорились, что она должна немедленно валить домой, чтобы некому было задавать вредные вопросы. Так что ни она не будет отбиваться, ни они ее не станут выгораживать.
— А тебя это не устраивает?
— Не устраивает.
— И что ты собираешься делать? Привлечешь всю восьмую комнату? Ей от этого легче не станет. Ей даже хуже станет, потому что сейчас она в одиночку будет отдуваться, хоть и за всех сразу, а так из нее получится соучастница преступной группы расхитителей. Я думал, что ты у нее защитником числишься.
— Я не числюсь. Я ее защищаю. Но это невозможно по-честному сделать, если я не буду полностью в курсе. Как я могу ее защищать, если все либо молчат, либо врут, либо просто сговорились изображать из себя идиоток. И вообще все это как-то странно. Вот посмотри.
Я протянул Фролычу свои расчеты, те самые, которые так разволновали Марину Сурину. Он выслушал мои пояснения, насторожился сперва и замолчал, а потом ухмыльнулся во все лицо и эдак пренебрежительно отмел все мои рассуждения.
— Ты, Квазимодо, недооцениваешь мощь наших русских баб. Если они коней на скаку останавливают, то уж кубометр распашонок вполне могут до магазина донести, тем более если сильно башли нужны. Ты что — собираешься ее защищать, напирая на то, что ей такой груз поднять не под силу? Будешь отрицать сам факт спекуляции? Так это безнадежно — есть же милицейский протокол.
— Вот в этом-то все и дело. В протоколе ни слова про распашонки. Ты знаешь, что она там толкала, если верить протоколу? Детские комбинезоны.
Вот тут-то Фролыч напрягся по-настоящему, уже не улыбался.
— Откуда ты знаешь?
— Я не поленился и съездил в отделение.
— Ты кому-нибудь про это говорил? — Фролыч совсем помрачнел.
— У нее спросил. Она орать начала, что в милиции все напутали, и что никаких комбинезонов не было. Я на всякий случай позвонил в отделение сержанту, который ее задерживал. Он подтвердил, что были комбинезоны, и что она пыталась ему один всучить, чтобы он ее отпустил. А он не взял, потому что у него детей нет.
— А комбинезоны ты сам видел?
— Нет. Я акт видел, а когда Сурину отпустили, то Татьяна Игнатьевна договорилась, чтобы изъятое вернули на фабрику. Сержант сказал, что сама приезжала.
— Ну и какой вывод ты из всего этого делаешь?
— Очень простой. Ничего Сурина не воровала и с фабрики не выносила. Потому что никаких комбинезонов у тебя в цехе не делают. Их в четвертом шьют? Вот оттуда их кто-то и выносил. Незаметно это сделать нельзя — это тебе не распашонка, его под юбкой не спрячешь. Значит, как минимум, охрана была в курсе. Или кто-то из охраны. А потом восьмая комната стройными рядами направлялась на сбыт дефицита. Сурина попалась — и что? Ну устроим мы этот цирк с товарищеским судом, выгоним ее на фиг, а завтра вся эта гоп-компания переведет дух и продолжит свою коммерцию. Это тебе не пять лимитчиц из восьмой — это, дружище, целая организация. И имей в виду, что против них вся общага, малой кровью можно не обойтись. Этим бабам рот не заткнешь, у них классная отмазка — хищение социалистической собственности. Короче говоря, давай вместе поговорим с Татьяной. Я понимаю — она счастлива, что договорилась с милицией сор из избы не выносить. Только это ведь все мура — даже если на суде все пройдет гладко, во что я совершенно не верю, через неделю, ну через месяц максимум, еще кто-нибудь попадется. Что тогда? И вообще — это несправедливо. Туг, понимаешь ли, целая банда, может быть, орудует, а одна девчонка за всех отдуваться должна. Если по правде, то надо все выяснить, а потом уже раздавать по серьгам, кому что положено. Согласен?
