Мария Галина - Медведки
– Официально объявляю тебя своим сыном, – сказала Левицкая.
В одной руке она держала микрофон, а пальцем другой руки оттягивала свое алмазное колье, пока оно не разорвалось и не скользнуло на пол, точно струйка сверкающей воды. Она даже не глянула – железная женщина!
– Каким еще сыном? – Совершенно белый Сметанкин придвинулся к моему папе, точно ища у него защиты, и папа положил свою старческую руку со вздутыми венами на его сильную лапу.
– Тебе надо, чтобы я раздевалась перед всеми этими людьми? – спросила Левицкая. – Хорошо. Так вот, я родила тебя не от мужа. От другого человека. Чтобы скрыть беременность, я поехала в Красноярск. На курсы повышения квалификации. Если вам все это интересно, конечно, – добавила она, обводя взглядом толпу притихших родственников, – хотя вам, конечно, интересно. Не сомневаюсь. Так вот, Сережа, там я оставила тебя в роддоме, но какое-то время…
Я смотрел на нее и вдруг понял, почему она так спешит.
– Нет, – Сметанкин смотрел на нее с ужасом, словно увидел чудовище, – ты… ужасная старуха! Я тебя не знаю! Не знаю, откуда ты взялась.
Левицкую знал весь город, но Сметанкин ведь только недавно приехал.
– Моя мама умерла! – кричал Сметанкин, обернувшись почему-то к моему папе. – Она и папа разбились на машине. Он купил машину и еще плохо водил, и они… неправда, у меня была хорошая мама. Она бы меня не бросила, маленького, если бы не умерла. Пошла вон, ведьма!
Он говорил точно испуганный маленький мальчик и все жался к моему отцу, который успокаивающе гладил его по плечу и приговаривал:
– Сереженька. Ну Сереженька! Ну успокойся. Мы все здесь. Мы все тебя любим.
– Тогда извините, – сказала Левицкая, – раз так, что ж…
Она спокойно встала, вернула микрофон распорядителю и пошла к выходу. Колье осталось лежать на полу лужицей воды. Один из квадратных молодых людей нагнулся, подобрал его и сунул в карман.
– С иском я все улажу тем не менее, – сказала она у двери.
– На ее месте, – сказала Рогнеда задумчиво (она взяла еще один мандарин и теперь сосредоточенно очищала его), – я бы поговорила с ним наедине. На что она рассчитывала?
– Она торопится. Вот почему.
– Что?
– Она очень больна, Рогнеда. В такой ситуации человек мало обращает внимания на приличия. Ей, собственно, уже на все наплевать. Кроме него. А что, он действительно не глава фирмы? Прораб?
– Да, – сказала Рогнеда, опустив глаза. Мандарин распадался на дольки. Каждая была точно мочка девичьего уха. Полупрозрачная, розовато-оранжевая, с нежнейшим перламутровым отливом.
– Ты знала?
– Да.
– И не сказала?
– Зачем? – Она пожала плечами. Тихая, спокойная, аккуратная. На ногте мизинца осталась черная лунка, она не до конца свела лак. Что она еще знала, о чем мне не сказала? О чем умолчала?
Я огляделся. Тимофеевы и Доброхотовы растерянно откладывали вилки и отодвигали стулья. Они не совсем понимали, что происходит.
Несколько Скульских вышли в холл и стояли там плотной кучкой.
Иван Доржович Цыдыпов, по-буддийски спокойный, остался сидеть где сидел и резал ножом ломтик осетрины. Ему-то что, он-то с самого начала не был сметанкинским родственником!
– Рогнеда, – сказал я быстро, – послушай. Я хотел на тебе жениться, даже когда думал, что ты авантюристка, пособница бандита и отравишь меня ради квартиры. Я готов был умереть, Рогнеда. Я понимаю, это звучит смешно, но я чувствую, я почему-то чувствую, что времени все меньше и скоро его не останется совсем. Ктулху встает из вод, Рогнеда, черт, да не в этом дело, ты только посмотри на них, вот-вот все закончится, все близится к концу, но давай проживем эти последние времена, как подобает людям. Выходи за меня замуж!
– Кому ты это предлагаешь? – Рогнеда по-прежнему глядела на свои руки, ломающие на дольки мандарин.
– Тебе!
– А кто я?
Я запнулся. Разбитная провинциалка? Готка? Веганка? Тихая девочка с оранжевым мандариновым шаром? Сколько ей на самом деле лет? Как ее на самом деле зовут? Как она на самом деле держится? Как разговаривает? Как выглядит, когда ее никто не видит?
Кого я полюбил? Которую ее?
– А за Ктулху не беспокойся, – сказала Рогнеда и подмигнула мне, – с Ктулху я разберусь.
Здесь я ей поверил.
Я тоже отодвинул стул и вышел из-за стола. Родственники, те, что приехали вместе или успели перезнакомиться здесь, тихо переговаривались, бросая недоуменные взгляды в сторону Сметанкина. Кое-то держал в руках номерки.
Сметанкин растерянно бродил между родственников, подходил, заглядывал в глаза. Родственники отворачивались.
Какой-то подвыпивший Доброхотов отчетливо сказал:
– Ничего, старик, все утрясется.
Свет огромной ресторанной люстры резал глаза.
Папа растерянно сидел во главе стола. Рядом с ним было пустое место. Я подошел, сел рядом и похлопал его по плечу. Папа растерянно сказал:
– Сенечка, что происходит?
– Ничего, папа, – сказал я, – все в порядке. Более или менее.
– Что с Сережей?
– Ничего. Все утрясется.
– Так что, это не наши родственники?
– Наши, папа. Честное слово. У них по три соска. У многих, во всяком случае.
– Откуда ты знаешь? – Папа был шокирован.
– Знаю.
– А Сережа?
– Нет. Если его мать и вправду Левицкая, он не наш родственник.
Собственно, неродственников здесь тоже хватало. Муж бедной Риточки, например. Или Иван Доржович Цыдыпов.
– Но я так не хочу, – капризно сказал папа.
– Папа, какая разница? Если хочешь с ним дружить семьями, почему нет? Левицкая не такая уж плохая компания.
– Я всегда хотел такого сына, как Сережа, – тихо сказал папа.
Такого сына, как я, папа не хотел иметь. Но вот я ему достался.
Я не стал говорить ему, что Сережа Сметанкин, такой, каким папа его любил, обман. Фантом. Как моя Рогнеда.
Микрофон лежал на столе, черный на белой скатерти. Я взял его, подвинул выключатель и подул. Раздался отчетливый шорох.
Я откашлялся и сказал:
– Дорогие родственники!
Тимофеевы и Доброхотовы прекратили переговариваться и обернулись ко мне, а Цыдыпов поспешно проглотил кусок осетрины.
– Дорогие Тимофеевы и Доброхотовы. Уважаемые Скульские. Мир устроен гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. В нем все взаимосвязано и взаимозависимо. То, что мы собрались здесь, не случайно. Мы ведь и в самом деле родня. У некоторых из вас, – я опять откашлялся, – по три соска. Некоторые испытывают трудности с приемом пищи на людях. Кстати, пускай конфиденциально потом обратятся ко мне, я помогу им справиться с этой маленькой проблемой.
Тимофеевы, Доброхотовы, Скульские и остальные начали переглядываться и перешептываться. Цыдыпов при каждом моем слове одобрительно кивал – возможно, впрочем, он просто заглатывал очередной кусок осетрины.
– Да, вас вызвал сюда человек, который по игре случая, как оказалось, не имеет отношения к нашей семье. Чтобы собрать здесь нас всех, он пошел на большие жертвы. Человек, столько сделавший для воссоединения семьи, достоин того, чтобы его приняли в семью. На правах почетного родственника. Тем более что он, как выяснилось, сын очень уважаемого в городе лица.
И это лицо уладит щекотливую проблему с растратой и судебным преследованием, добавил я про себя.
– Похлопаем ему. Похлопаем Сергею Сергеевичу Сметанкину!
Родственники подняли руки. Хлопки получились глухие из-за номерков, которые мужчины сжимали в руках.
На Сметанкина тем не менее они не смотрели. Они смотрели на меня.
– Мы обменялись адресами, – сказал я, – имейлами и телефонами. Мы будем на связи. Мы будем держаться друг за друга. Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.
На лицах Доброхотовых и Тимофевых отразилось явное облегчение.
В самом деле, при чем тут Сметанкин? Стоит ли из-за него расстраиваться? Встреча родственников состоялась.
– Мы будем навещать друг друга, – отважно продолжал я.
И к нам приедет Аллочкина дочка. И Аллочкина внучка. И неприятный Риточкин муж. Ладно, в конце концов, Валька уступил мне дачу до весны, а там посмотрим.
– Замолчи! – Сметанкин вопил, и лицо его искажалось, и он уже ничем не напоминал папу в молодости. – Ты… чертов писака! Я же тебя нанял, я! Я думал, ты угадаешь все как надо, а ты просто отобрал мою родню! Вы, Блюмкины, порченая кровь, чекистское семя!
– Сереженька! – беспомощно сказал папа.
Сметанкин подскочил ко мне и попытался отобрать микрофон. Что он хотел им всем сказать, не знаю – спокойный как скала Вася Тимофеев ухватил его за плечи, и теперь Сметанкин корчился и плакал у него в руках. Он вдруг показался мне очень маленьким. И лицо у него было смазанным, без определенных черт, как у младенца, из которого еще непонятно что вырастет и на кого он будет похож, на маму или на папу.