Гор Видал - Майра
– Осознанно, может быть, и не собирались, но если говорить о подсознании…
Я не стала дожидаться окончания фразы и вышла. Моя машина была припаркована напротив, метрах в тридцати. Когда я переходила улицу, меня чуть не задавил один из этих маньяков-водителей, что с риском для жизни гоняют по Большому Лос-Анджелесу. Пешеходов здесь не любят. Полиция останавливает и допрашивает каждого, кто, как гласит калифорнийский фольклор, передвигается по жилому кварталу на своих двоих, ибо только ненормальные и преступники ходят пешком; приличные люди ездят на машинах, которые отравляют воздух выхлопными газами и день за днем наполняют наши легкие продуктами распада гигантских папоротников и динозавров, которые мстят таким образом более удачливым потомкам, заставляя нас чахнуть и преждевременно умирать.
Я смотрю, как крутится и крутится дива Лас-Вегаса за окном, и замечаю, что мои мысли тоже совершают оборот за оборотом; сейчас я почему-то думаю (наверное, не без причины) о «Карусели» с Адольфом Менжу, Кэрол Лэндис и обожаемым Джоном Хоббардом; в этой великолепной ленте муж и жена благодаря магии звукового кино меняются личностями (он говорит ее голосом, она – его); и в результате, как прекрасно подметил Паркер Тайлер, средства современной фантастики помогают объяснению древних поверий и интерпретации той раздвоенности и неоднозначности человеческой души, которую современные психологи, особенно психоаналитики, приписывают нынешней цивилизации.
Обычно, когда я пишу, передо мной лежит зачитанная до дыр тайлеровская книжка «Магия и мифы кино», и я постоянно заглядываю туда. Сегодня я не нашла ничего более соответствующего моему настроению, чем утверждение Тайлера (в связи с фильмом «Карусель» и польской лентой «Диббак»), что «когда мужчина подражает женщине, он верит, что становится женщиной, и, таким образом, автоматически и бессознательно подпадает под гипнотическое действие магии перевоплощения». Разумеется, что-то магическое было и в начале моих исканий. Но я давно пересекла магический круг и, создав свое новое «я», сделала магию реальностью. И что же? Какой смысл в том, что, уничтожив в себе мужское, я оказалась в плену женского? Что-то должно вскоре произойти или не быть мне больше триумфатором, не быть мне больше всепобеждающей Майрой Брекинридж! Я снова должна призвать на помощь магию. Но как?
38Я должна записать в точности все, как было. Они говорят, что давали мне успокоительное. Это означает, что мне давали наркотики. Меня здесь держат против моей воли. Но я должна их перехитрить.
Один из них, который называет себя доктором Менджерсом, уже попал в мою ловушку. Когда я попросила дать мне записную книжку, он одобрил мое желание. «Отличная терапия, – сказал он в привычно доверительной манере врачей, фальшь которой может определить даже ребенок. Он из ЦРУ. Они все из ЦРУ. Он притворяется, что проверяет мой пульс. – Сегодня гораздо лучше. Был момент, знаете ли, когда он совсем пропал. Но вы блестяще справились».
Я вела свою партию с большим коварством. Я включилась в игру и, притворяясь, что совсем плоха, старалась, чтобы мой голос звучал еще слабее, чем на самом деле.
– Скажите, доктор, – почти простонала я, – как долго я здесь? Вот в таком положении?
– Десять дней. Без сознания, – произнес он с явным удовольствием.
Они выключили меня на десять дней! Но сегодня из каких-то своих соображений они вернули меня к жизни, и это их ошибка, потому что, когда в дело вступают характер и воля, им меня не переиграть, даже в моем нынешнем состоянии.
– Когда я смогу вставать?
– Не раньше чем через неделю. Как вы, наверное, заметили, вы в гипсе с головы до ног. Но руки у вас свободны, – он грубо ткнул мне в надбровье – Здесь болит?
Он к тому же садист. Я не вскрикнула. Я лишила его этого удовольствия.
– Нет, совсем нет.
Он нахмурился и что-то записал в черную книжечку. Очевидно, моя черепная коробка оказалась крепче, чем он думал. Я боюсь, однако, не пыток, а лекарств, которыми они меня пичкают, судя по виду моих рук, покрытых синими, черными и желтыми пятнами от уколов и перетяжек. Даже у такой необыкновенной и храброй женщины, как я, мозг и нервы не смогут долго сопротивляться действию наркотиков.
Что я им сказала? Выдала ли я врагам секрет человеческой судьбы? Молю бога, что нет. Но успокоиться я смогу только после того, как тщательно выспрошу все у тех, кто держит меня здесь. Если я сказала им, значит, нет никакой надежды на победу. Они сделают со мной то же, что сделали с Мосаддыком [30][Мосаддык Моххамед (1881-1967) – премьер-министр Ирана в 1951-1953 гг., выступал за независимую внешнюю политику.] в Иране или с Арбенсом [31][Арбенс Гусман Хакобо (1913-1971) – президент Гватемалы в 1951-1954 гг., чье правительство было свергнуто при участии США.] в Гватемале.
Теперь к нам присоединилась медсестра. Даже для ЦРУ она была плохой актрисой, ее явно позвали в последнюю минуту; возможно, это любовница какого-нибудь пентагоновского бюрократа. Она подошла ко мне, держа в руке термометр, и вид у нее был такой, словно она не знает, куда ей сунуть обозначенный предмет. Она чувствовала себя неловко и явно нервничала. Но тогда это значит, что термометр смазан наркотиком, а у нее на мгновение пробудилась совесть. Возникшая заминка была быстро ликвидирована «доктором», наблюдавшим за ней с плохо скрываемым раздражением.
– Ну же, поставьте термометр. Пожалуйста, – произнес он недовольно.
– Но он в прошлый раз укусил меня за палец, – сказала она жалобно, после того как я позволила поставить термометр под язык.
– Мистер Брекинридж был тогда в бреду. А сейчас он в полном порядке.
– Мистер Брекинридж? Что это значит? – спросила я, едва не проглотив термометр, так неожиданна была эта перемена в определении пола. Они по-заговорщицки обменялись взглядами, так когда-то Освальд посмотрел на Руби, до того как был убит своим, как считалось, другом и сообщником.
– Разумеется, мисс Брекинридж, – мягко ответил доктор, поправляя термометр. У меня не было возражений, хотя я предпочитаю почетный титул «миссис», на это мне дает право моя уникальность.
– У меня до сих пор остался след, – сказала медсестра, выставив вперед забинтованную руку и рассчитывая на сочувствие «доктора». Я была довольна собой: очевидно, я отчаянно сопротивлялась, пытаясь защитить свое сознание от грубого насилия со стороны этих вооруженных наркотиками агентов империализма.
– Но, сестра, мы должны понимать, через что ему… ей пришлось пройти в эти несколько дней.
– Через что мы прошли, – сердито произнесла медсестра, ну прямо-таки любовница помощника министра обороны, настолько нагло она себя вела.
Ее начальник холодно посмотрел на нее (явный разлад в их рядах; надо будет этим воспользоваться).
– Я полагаю, уважаемая, это наша работа, так что смените гнев на милость.
– Да, доктор, – она попыталась изобразить покорность, но у нее не получилось. Потом она вытащила термометр и сказала: «Нормальная». При этом она казалась разочарованной. Было совершенно очевидно, что они хотели, чтобы я умерла и чтобы это выглядело как естественная смерть. К счастью, мое тело не настолько чувствительно к их отраве, как мой мозг. Я обведу их всех вокруг пальца, и тогда берегитесь! Если они задумали убить меня, им придется выбрать прямой способ, а тогда они оставят улики.
– Прекрасно! – этот шарлатан весь сиял, занося цифры в свой журнал. – Кризис миновал, и я рад, что все позади!
Позади… я раздумывала, храбро улыбаясь, подобно… черт, как же ее звали… похоже, я совсем лишилась памяти. Должно быть, наркотики были необычайно сильные. А может, они использовали электрошок? Этим можно было бы объяснить мое состояние, похожее на… я не могла даже вспомнить название фильма. Утрачены целые блоки памяти. Но я восстановлю их: нужно только собраться с силами. Они, должно быть, уверены, что я не смогу отправить послание на волю, но в этом, как, впрочем, и во всем остальном, они недооценивают меня.
Они ушли. Я сижу на металлической кровати, установленной в середине небольшой камеры, переоборудованной под больничную палату. Чувствуется ужасный запах дезинфицирующих средств, призванный заглушить другие, еще более отвратные запахи. Любой дурак поймет, что это не госпиталь, а тюрьма. По какой еще причине могут быть зашторены все окна?
Я с головы до ног закована в нечто, что кажется похожим на гипс. Я с трудом могу пошевелиться внутри этого панциря. Мне кажется, что мои ноги на время отмерли, а теперь с трудом возвращаются к жизни. Я могу шевелить ступнями – это уже кое-что; мои руки, хотя и исколоты до синевы, целы, и я уверена, что в подходящий момент разобью этот гипсовый саркофаг и… Разумеется, пока они так тщательно следят за мной, все мои попытки освободиться будут пресечены. Сейчас я могу полагаться только на мой интеллект.
