Гор Видал - Майра
В отличие от Майрона я могу быть любящей и нежной. Я могу обнять Мэри-Энн так, как мать обнимает ребенка или как я обняла бы щенка фокстерьера, созданного моим воображением.
– Мне хорошо с тобой – вот как сейчас, – сказала она нынешней ночью; глаза ее были закрыты, она улыбалась.
– Мне тоже, – просто ответила я. – Я очень хочу, чтобы ты была счастлива. – Я обняла ее за оголенные плечи; наши груди крепко прижались. У меня грудь даже больше, чем у нее, только она силиконовая; этот способ не всегда оказывается успешным, но мне, к счастью, повезло, и никто, даже самый опытный врач, не сможет определить, что эти изумительные груди ненастоящие.
Однажды Мэри-Энн сказала застенчиво: «Они у тебя такие великолепные, Майра. Наверное, все мальчишки в школе бегали за тобой». Забавно! Если кто за кем и бегал, так это я за мальчиками, а не они за мной. В четырнадцать лет Майрон поклялся, что не пропустит ни одного из смазливых однокашников, и в последующие три года он выполнил обещание на сто двадцать процентов, то было время, которое он называл «тысячей и одной ночью» Шахерезады. Не стоит описывать, что он проделывал с каждым из тех похожих на птичий клюв предметов, удары которых так зачаровывали его (и так отвратительны мне).
Мэри-Энн заметно прогрессирует. Ее восхищение моим телом нельзя назвать чисто эстетическим… надо сказать, правда, что указанное тело, если так можно выразиться, необыкновенно красиво; этой красотой оно более всего обязано мастерству пластических хирургов, которые позволили мне (по моей просьбе) наблюдать за всеми стадиями моих превращений, хотя и опасались, что это может сильно травмировать меня.
Все обошлось. Даже наоборот. Я испытала восторг. Я была восхищена и зачарована. (Конечно, анестезия вызвала небольшую интоксикацию.) И когда одним быстрым движением скальпеля хирург освободил меня от ненавистного пениса, я потрясла всех, запев вдруг, не знаю почему, первые строчки из «Я снова увижу тебя», песни, меньше всего подходившей к переживаемому мною моменту, смысл которого состоял как раз в том, что я больше никогда не увижу это, по крайней мере в том виде, в каком его видел Майрон.
Тем не менее я была горда собой и ни на минуту не усомнилась в выбранном мною пути к уникальности. Жизнь, однако, способна внести коррективы в любые планы. Например, я верила, что за время, прошедшее от операции до насилия над Расти, я стала Женщиной-Триумфатором, осуществляющей полную власть над мужчинами, как те когда-то повелевали Майроном. К моему удивлению, полная и безоговорочная победа над Расти не принесла мне ожидаемой гордости. Я обнаружила, что мужчины перестали меня интересовать и в этом, и в любом ином смысле. Я просто прошла мимо них, как существо из другого мира, мутант, утративший прежний облик, чтобы переродиться в нечто совершенно новое, не похожее ни на себя самого, ни на какое-либо другое человеческое существо. Если я сейчас и думала о власти над другим человеком, то только о том, как заставить Мэри-Энн полюбить меня, а я готова была любить ее – пусть даже не обладая ею – до конца моих дней.
Можно представить мое смятение, когда однажды она опять сказала о том, что на самом деле чувствовала (и о чем мне было известно все это время, хотя я и отказывалась признаться в этом даже себе): «Если бы только ты была мужчиной, Майра, я бы так тебя любила».
Удар, которого ждешь, более чувствителен, чем удар неожиданный. Я отшатнулась от нее, словно обжегшись.
– Любовь – это не только секс, – еле слышно проговорила я.
– О, я знаю. И я люблю тебя. Мне даже нравится, когда ты меня трогаешь. Но только не там, – добавила она рассудительно. – Я только с парнем могу это делать. Такая уж я есть.
– С Расти?
Она закрыла глаза, нахмурившись от нахлынувших на нее воспоминаний.
– Нет, с Расти все кончено. С кем-то… вроде него, – ее лицо посветлело. – Таких, как он, мало.
– Мало? В любом гараже ты найдешь пару-тройку таких, как Расти.
Она покачала головой.
– Нет, он особенный. Большинство парней хотят только брать. Он – нет. Он очень нежный, и мне это нравится. Он не похож на других. Нет. Мой первый парень в школе вызвал у меня отвращение. Он был как маньяк, ей-богу! – она содрогнулась от воспоминаний. – Забавно, но вы напоминаете мне Расти, когда трогаете меня.
Когда я пишу эти строки, сидя за карточным столом лицом к «Шато Мормон» и безмолвно вращающейся танцовщице, я чувствую, как слезы наполняют мои глаза. Что же мне делать?
Рандольф здесь не поможет. Утром я встретила его у Уилла Райта на Стрипе недалеко от «Ларю» [29]. Он уже почти осилил двойную порцию шоколадного мороженого с жареным миндалем и фисташками и самозабвенно продвигался дальше, демонстрируя при этом такого сорта оральное удовлетворение, которое, не будь он пуританином-евреем, можно было получить иным путем, с гораздо меньшим количеством калорий. Но он безнадежен. Его первый и единственный брак завершился уже через год, и, хотя он не посвящал меня в то, что произошло, я подозреваю, что он оказался неадекватным партнером, если вообще не импотентом. С тех пор, насколько я его знаю, секс интересовал его только теоретически, реальные же манипуляции вызывали у него резкое неприятие, которое он компенсировал едой.
– Вы должны рассказать ей все, если вы ее любите. – Таким был его мудрый совет, которым он разродился после рюмки вишневого ликера.
– Я не могу.
– Почему? Вы боитесь, что потеряете свою власть над ней?
– Я боюсь, что она получит власть надо мной.
– Даже так? Значит, ваша жизнь вошла в новую фазу.
– В новую или нет – сейчас речь не об этом. Я не знаю, что мне делать. Если я расскажу ей, что была Майроном, я уничтожу Майру.
– Неплохая мысль.
Тут я взвилась.
– Вы всегда предпочитали мне Майрона, верно? И я знаю, почему. Вы были влюблены в него, чертов засранец!
Я гневно всплеснула руками, забыв, что именно такие сцены доставляют наибольшее удовольствие Рандольфу. Он осторожно отложил ложку, тщательно вытер рот и сказал:
– Это очень интересно – то, что вы говорите. Теперь ответьте мне прямо: почему вы считаете, что ваша дружба неизбежно должна сопровождаться сексуальными отношениями, в то время как ваш собственный опыт…
– Шли бы вы куда подальше, дорогой Рандольф! Я хотела знать, что мне делать.
Нет ничего более приятного в жизни, чем освободиться от собственного психоаналитика. От своего я наконец избавилась. Кончено. Я чувствую себя глубоко оскорбленной из-за того, что мне пришлось заплатить ему сорок две тысячи пятьсот долларов за лжесвидетельство, необходимость в котором – так уж повернулось дело – отпала.
К несчастью, Рандольф сделал вид, что он расценивает мой выпад всего лишь как невротическую реакцию.
– Мы делаем явные успехи! – воскликнул он, и его свинячьи глазки заблестели от возбуждения. – Давайте-ка разберем, что произошло. Эмоциональным толчком, как обычно, послужили ваши опасения, что я предпочитал вам Майрона…
– Послушайте, меня больше не интересует, кого или что вы предпочитаете. Это ваши проблемы. Мне нет дела до вас с вашим обжорством (заменяющим вам секс). Единственное, что мне нужно, – это Мэри-Энн…
– Чудесно! Это именно тот прорыв, которого мы ждали! По поводу ваших слов, что у меня нет сексуальной жизни…
– …которая может уйти от меня, если узнает, что я была мужчиной…
– …вы должны постараться представить себе…
– …и я этого не вынесу. Если же я не скажу ей…
– …как я занимаюсь сексом с Майроном. Итак, что вы видите? Я имею в виду акт. Кто активный, кто пассивный…
– …она убежит с первым пронырой-жеребцом, который встретится на ее пути…
– …какой вариант я выбираю: оральный, или анальный, или…
– Судя по тому, как вы едите, оральный! Рандольф, вы мне осточертели, честное слово! – Как и все аналитики, Рандольф интересовался только самим собой. Мне не раз приходила мысль, что психоаналитики должны платить своим пациентам за то, что те позволяют использовать себя в качестве подопытных кроликов. – Я беру обратно свои слова. Я не собиралась говорить на эту тему.
– Осознанно, может быть, и не собирались, но если говорить о подсознании…
Я не стала дожидаться окончания фразы и вышла. Моя машина была припаркована напротив, метрах в тридцати. Когда я переходила улицу, меня чуть не задавил один из этих маньяков-водителей, что с риском для жизни гоняют по Большому Лос-Анджелесу. Пешеходов здесь не любят. Полиция останавливает и допрашивает каждого, кто, как гласит калифорнийский фольклор, передвигается по жилому кварталу на своих двоих, ибо только ненормальные и преступники ходят пешком; приличные люди ездят на машинах, которые отравляют воздух выхлопными газами и день за днем наполняют наши легкие продуктами распада гигантских папоротников и динозавров, которые мстят таким образом более удачливым потомкам, заставляя нас чахнуть и преждевременно умирать.
