Дитмар Дат - Погода массового поражения

я слишком от всего устала, слишком была благодарна за его открытость, чтобы, как обычно в таком деле, отреагировать нагло или агрессивно или, м-да, бешено, как тогда на психиатров, после того как

«мне казалось… я сказал твоему отцу, этому… эстету, что он должен смотреть на все поэтически, как на великое перевоплощение, говорить, что он уехал в берлин, вместо того, что случилось на самом деле, — и разве не должна она казаться гуманной… красивой идеей, эта ложь? в берлин, вместо: умер, молодая девушка, почти ребенок, теряет ближайшего родственника…»

я смотрела из окна на собаку и молча плакала, не вполне в себе, и как обычно себя не жалея, но когда он это сказал, я обернулась, посмотрела на него, чтобы он видел, как я люблю его, и сказала: «но ведь это ты. ближайший родственник».

«ну. axxxx… хм», он откашлялся, это было прелестно, потом сказал: «твой брат был… меня всегда удивляло, как он тебе… как вы были близки друг другу, хотя он вполне мог не принять тебя, все же он был кровным сыном твоих…»

я не могла не видеть, как тяжело ему говорить об этих вещах, я решила, сама удивившись своей внезапной зрелости, избавить его от этого, чтобы он, наконец, смог отдохнуть, от забот обо мне: «когда он умер… я хочу сказать, звучит отвратительно, но сначала это было, я… мне показалось, здорово, что мама и папа впервые обращались со мной так, будто я не приемная, будто у меня, будто я единственное, что у этой семьи еще…»

«да. проклятый стыд, он был замечательным парнем, водителя… я за любую правовую добродетель и против быстрой расправы как таковой, но то, что этот человек отделался смехотворным денежным штрафом и в принципе не намного больше, чем какой-нибудь…»

«ну да, они ему в принципе по ручкам похлопали и… как там было, как это назвали? несчастным стечением обстоятельств при потере контроля над транспортным средством…»

мы оба не хотели договаривать фразу, она медленно разошлась между нами, потом он сказал: «и когда теперь приключилась эта история с тобой и парнем штефани…»

«бывшим парнем».

«гмм. да. и это тоже… тоже была автомобильная катастрофа… то я подумал…»

«то ты подумал, малышка снова загремит в дурдом», ему было нечего возразить.

«хочешь есть?»

«ни грамма, но мы все равно зайдем, пошли», он открыл бардачок и положил туда бесполезный мобильник: «что толку».

позже, в его хижине: «звучит по-дурацки, но мне всегда казалось, что ты — моя дочь… мне это льстило, понимаешь… ведь я был тем, кто в твоем случае был, как там говорят? посредником».

«я… из россии, да?»

«да. в известной степени ребенок беженцев, ты…»

«в гдр это называли незаконным переходом[131], забавно, что ты именно кого-то с родины трудящихся…» «но ведь младенцем ты ничего не могла с этим поделать, с тем, что твои родители…»

«были за предатели, хи-хи».

«да ладно тебе, то, что я отдал тебя в эту семью, было все же самым благородным и разумным из того, что я когда-либо сделал, ты самая красивая и самая умная», «аккуратнее, только потому… только потому, что мы разных кровей, еще не значит, что я позволю тебе меня кадрить».

это он отмел, одним движением руки: «пф… твои таланты… идеальная фотографическая память, калькулятор в уме, осмотическое усвоение новых слов…»

«и трудных иностранных, типа осмотический!» «наглости тоже хватает, верно, и живая фантазия…» видимо, он не знал, как закончить фразу, потому что это и была самая суть: что эта живая фантазия — не только сила, но и источник всех треволнений, когда-либо возникавших из-за меня.

помешали кофе, поглотали его, и я думаю, мне еще никогда в жизни не было так спокойно, как в этой хижине, — в крайнем случае, когда подолгу смотрела телик, ребенком, ночами, с томасом, по пять-шесть часов, отчего наступала полная прострация, под конец мурун сказал мне: «мои глаза… я почти, как ты там говоришь? кончен, почитаешь мне что-нибудь вслух?»

«конечно, погоди, ха, у меня там кое-что есть», брехт в моей сумочке

стало весело, начали играть: под спиной у нас было много подушек, и мы лежали друг возле друга на мягком пледе, он закрывал глаза, зная стихотворения достаточно хорошо, чтобы понять, когда я его разыгрывала неверными строчками из

вместо: «о великий октябрь рабочего класса!» я читала «о великий октябрь открытой сберкассы!», вместо: «учись, человек в приюте! учись, человек в тюрьме!»— «учись, человек в отеле! учись, человек в петле!», вместо: «у акулы зубы-клинья» — «у акулы сводит скулы», так, что он засыпал, иногда тихо хихикая или мирно мурлыча, как старый кот. но я не понимаю, как умудрилась заснуть сама, читая вслух.

проснулась, от чего-то на носу — очередной гребаный москит, мои руки уже и так искусаны напрочь, и за ушами, и на шее, это они тоже любят.

снаружи было темнее обычного, я посмотрела на часы, было четыре.

собрала свои вещи, осторожно встала, оставила его, одетого, полусидящего, спать дальше и вышла, я думаю, он был счастлив в тот момент, может, не так сильно, как я, но все же по-настоящему доволен, умиротворен: что он смог дожить до старости, не загоняя себя в тот мерзкий угол, где надо вверять свою жизнь в руки людей, которые тебя презирают или жалеют — или, что хуже всего: и то и другое.

что мурун пошевелился и создал нечто, чего без него бы не было, оставил что-то после себя, вместо того чтобы только жить тем, что власть имущие милостиво

когда я вышла на веранду, столкнувшись с цветочным лосем, у соседней сестринской хижины напротив, открылась дверь, она стояла там, женщина с придорожной станции, мой второй двойник, волосы четко разделены посередине, словно расчесаны с водой, выпрямлены, на ушах длинные толстые косы: разве тогда, на придорожье, волосы не были короче? казалось, она хочет меня о чем-то спросить, смотрела на меня выжидающе, странный замшевый костюм; выглядел как льняная рубашка, сверху воротником лежала толстая взъерошенная меховая лента, рубаха была длинной, обшитой чем-то вроде зубов, под ней были бахромчатые индейские брюки и бордовые унты, я подумала: да, живая фантазия, ничего страшного, мне сразу же стало ясно: ее нет, как нет и томаса, и то, что для меня это реально, не должно меня пугать, как не пугают меня и телефонные разговоры, которые я иногда веду с моим мертвым братом, кто знает, сколько людей вокруг цепляется за кусочки своей жизни, которые никто, кроме них, не может видеть, слышать, чувствовать, обонять.

важно только, что один понимает другого, что один прощает другого: эта слабость, невозможность обойтись без вещей, которых нет. таков для меня мурун, он молодец, он позволяет мне это, думала я, и тут за моей индианкой появилась другая, первая, которую я знаю с анкориджа, наниди, и поцеловала ее во впадинку на шее, и, в то время как они обе на меня смотрели, прошептала ей что-то улыбаясь на ухо. тогда мара отступила назад, и наниди закрыла дверь, а я подумала: ну ладно, вас нет, но вы приглядываете за мной, с той стороны, мои сестры, как

с этим чувством, этим знанием в животе, вернулась потом на свою половину хижины и читала, текст, который я каждый раз тут же узнаю, который я знаю наизусть, неизвестно откуда, — может я его когда-то давно брала из папиной библиотеки, тогда я увлеклась классикой, это правда, но я не знаю, когда и как я

лир

чем ты занимаешься?

кент

вот мой род занятий: быть самим собой, верно служить тому, кто мне доверится, любить того, кто честен, знаться с тем, кто рассудителен и мало говорит, считаться с общим мнением, драться, когда нет другого выхода, и не есть рыбы.

лир

а сам ты кто?

кент

подлинно честный малый, бедный, как король.

удар и первый огненный цветок, вспыхнувший из шлейфа пламени, не вырвали меня из моего сна, где по мрачно-синей поверхности льда, который, возможно, был океаном, а возможно, и чем-то большим, на странных полозьях я скользила вперед как нож по маслу, когда

треск, всполохи молний, освещающие местность, клубы дыма, чад от горящих моторов, острый угол, переодетый звуком, скользят над гулом, грохочут и

открыла глаза, тарелки дребезжали в шкафу, роботогрелка выла так, словно ее приплюснули, но запаха дыма я еще не ощущала, иначе бы детектор

не набрасывать пальто, а только быстрей к двери, вкус чертополоха во рту, так всегда, если засну, не почистив зубы, еще одетая и даже в сапогах, и тогда я услышала, как что-то ломается и как крутятся тяжелые гайки, потом трескотню, беготню, женский крик распахнула дверь, деревянный лось валялся, мешая пройти, пришлось его оттолкнуть, он отбрасывал черную тень, газовая колонка в конце ограждения стояла дыбом, на земле вздувались пятна, столбы света на ходулях скакали меж деревьев, что-то громко трубило, что-то подъезжало, и было так темно, как еще не бывало с момента моего прибытия в этот