Эдгар Доктороу - Всемирная Выставка
Коммерция у него шла плохо, и, видимо, от этого он стал как-то тише и серьезнее. Уже не приносил домой так часто всякие диковины.
Моим единственным надежным другом в то лето была маленькая Мег, которую мать, как и меня мои родители, не вывезла за город. Я играл с нею в «классы», правда предварительно убедившись, что ни в сквере «Овал», где мы затевали наши игры, ни в обозримой близости от него знакомых мальчишек нет. Все-таки это была девчоночья игра, состоявшая в прыганье по расчерченным и пронумерованным клеткам, к тому же чересчур простая. Бросаешь плоский камешек или еще что-нибудь в очередную клетку и, если он из нее не выкатился, допрыгиваешь до него, поднимаешь, стоя при этом на одной ноге, потом, не наступая на черту, разворачиваешься, и все в порядке — поскакал обратно. Через некоторые клетки полагалось перепрыгнуть, если твой партнер заявил их «своими». Иногда правила усложнялись. Мег моя мать считала милым ребенком, так она ее и называла — «милый ребенок», потому что ее имя матери не нравилось.
— Что еще за имя такое! — возмущалась она.
— Это сокращенное от Маргарет, — объяснял я. — Но все ее зовут Мег.
— Ну разве это имя для девочки, это только судомойка какая-нибудь может быть Мег. О чем ее мать думает!
Мать Мег она не одобряла. Я не мог понять почему. Эта женщина всегда была со мной приветлива, она была миловидной, стройной, светлые, чуть рыжеватые волосы носила коротко подстриженными; особенно хороша была, когда улыбалась. Казалось, она все время прислушивается к звучащей в глубине ее существа приятной мелодии. Ее звали Норма. Я это знал потому, что Мег к ней так и обращалась, причем — хотя это и очень странно не называть свою мать мамой — Норма, похоже, не возражала. Она здорово умела делать холодное шоколадное питье: брала ложку-другую какао, добавляла молоко и сахар, потом, завернув в кухонное полотенце, крошила молотком кубики льда, пересыпала лед в некий прибор, именовавшийся «кастрюлька сиротки Энни» и представлявший собой чашку с выпуклой крышкой; она встряхивала эту «сиротку», пока содержимое не охладится равномерно, и наконец разливала, добавляя ледяную крошку. «Из меня вышла бы неплохая буфетчица», — усмехалась она. Вообще она много чего делала в том же духе.
Материально это была семья не очень-то обеспеченная. Жили они в многоквартирном доме без лифта, на шестом этаже — поди долезь! Лестница темная, в коридорах кафель маленькими шестиугольными плитками, как в ванной. Квартирка у них была маленькая, но очень светлая: окнами она выходила на парк «Клермонт» неподалеку от авеню Монро. В полуподвале их дома располагалась маленькая бакалейная лавка, витрина которой выходила верхней частью на улицу. Из этой лавки от проходящих людей видны были только ноги, как будто вся верхняя половина тела отрезана. Иногда мать посылала меня в эту лавку.
У Мег своей комнаты не было. Спальня у них была только одна, так что Мег либо спала в одной кровати с матерью, либо в гостиной на диване. Мебель в гостиной была поломанная, пружины из дивана лезли наружу, стеклянный абажур торшера (этакий как бы перевернутый, чтобы свет шел к потолку) когда-то лишился куска, словно откушенного каким-то стеклоедом. Да и чистоты, по понятиям моей матери, у них в доме не наблюдалось. Спальня была вся заставлена какими-то комодами, на которых сложенные стопками юбки и блузки соседствовали с парфюмерными склянками и бутылочками, в углах громоздились коробки, и повсюду валялся всевозможный сор и газеты. Квартира состояла всего из двух комнат и кухни. К потолку на кухне была приделана деревянная рама с натянутой на ней бельевой веревкой; потянув за прицепленный к стене шнур, ее можно было опускать, как штору, и развешивать там постирушку. В результате у них на кухне с потолка вечно свисало розовое исподнее. В ванной бегали тараканы, а за стойку душа была заткнута красная резиновая грелка с болтающейся клистирной трубкой. Там же стоял подносик для кошачьих нужд, хотя, по рассказу Мег, их кошка давно выпала из окна и погибла. Я так явственно помню их квартиру, потому что провел там много времени, особенно в дождливые дни. Мне даже интересно было, как это Мег и ее мать ухитряются при такой грязище в доме выходить оттуда всегда ухоженными и аккуратно одетыми. Летние босоножки Мег всегда сияли белизной. У нее всегда было множество наиновейших игрушек и игр. Конечно же, в основном они были типично девчоночьими: например, несколько кукол, включая маленькую Ширли Темпл с комплектом разных платьиц, чтобы ее переодевать. Платьица хранились в специальном чехле, точь-в-точь как те, которые путешественники берут с собой на океанский лайнер. В нем на маленьких вешалках висела форма Ширли Темпл-медсестры с красно-синей атласной шапочкой, ее костюм для верховой езды с высокими сапожками и курточками, а также летние платья, шорты и так далее. Мег обожала Ширли Темпл. Я-то ее терпеть не мог, но помалкивал. Ширли Темпл я видел всего в одном фильме, но сразу распознал в ней противную зазнайку. Вся такая сладенькая, чересчур красивенькая, типичная учительская любимица и задавака. Сама Мег была вовсе не такова, иначе я не водился бы с ней. Она была серьезной, задумчивой, очень спокойной и доверчивой. Мег никогда не злилась и никогда не бросала игру, даже если она явно грозила проигрышем. Однажды, когда мы играли в сквере, начался дождь. Мы пошли к ней домой, и я позвонил матери, чтобы сообщить, где я.
— Где-где? — насторожилась мать. — А ну, марш домой!
— Но ведь дождь идет, — удивился я.
— Он уже кончается, — отрезала мать. — Домой! Сейчас же!
Домой я пришел сердитый. Впредь заходить к ним в дом мать тотчас же запретила, а я сказал, что если захочу, то и буду. Она назвала меня глупым ребенком.
— Но в чем хоть дело-то? — вновь и вновь пытался я добиться от нее толку.
— Дискуссий на эту тему не будет, — твердила свое мать.
Пришлось положиться на собственную сообразительность. Я знал, что Мег ей нравится: она никогда не возражала против того, чтобы та к нам приходила. Значит, причина в ее доме. Или в ее матери. В нашей семье установился непонятно откуда взявшийся обычай, по которому, чуть только что-нибудь не так, всякие объяснения тут же прекращались, и я оставался в полном недоумении, правда довольно точно предчувствуя возможные последствия. Когда мать сердилась на отца, точно ухватить причину ее неудовольствия я не смог ни разу. Так, потому что так надо. Кое-что, правда, удавалось понять, подслушивая их споры поздними вечерами, когда считалось, что я сплю. Однажды я случайно присутствовал при телефонном разговоре матери с ее подругой Мэй. Телефон стоял у нас в передней, а я сидел на кухне, ужинал. Я уловил одну лишь фразу: «Десять центов за танец». Не знаю, каким образом, но я догадался, что мать говорит о Норме. Я не понял, что, собственно, она имела в виду, но сказано это было столь многозначительно, тоном такого морального превосходства, с таким отвращением, замешанным на сарказме, что я сразу же сделал вывод: неправда, нарочно наговаривает. И решил по-прежнему посещать их дом. Это был не тот случай, когда я мог позволить себе унизиться, действуя по чужой указке. Мать вообще умудрялась так навязывать свою волю, что это лишало тебя всяческого достоинства. Однажды я показал ей напечатанную на задней обложке книжки комиксов рекламу пневматической винтовки. Мне захотелось такую винтовку, и я попросил разрешения копить на нее. «Совсем одурел, — отозвалась мать. — Даже слышать про подобную чушь не желаю!»
И все же тот случай что-то такое высветил, что прежде мне в глаза не бросалось. Поднимаясь по лестнице к Мег, я теперь каждый раз с надеждой ждал, что Норма окажется дома. Уже и сам за собой замечал это, ощущая в груди странное волнение, которое росло с каждым вдохом, словно я делал что-то очень нехорошее, хотя совершенно не понимал что. Когда матери Мег дома не было или когда она в то время, пока я сидел у них, куда-нибудь уходила, я чувствовал разочарование. Мне становилось уже не так интересно. А вообще, она меня как увидит, всегда сразу улыбается, улыбается… Глаза у нее были большие, широко расставленные и большой рот. Она была очень добрая. Иногда она принимала участие в наших играх. Сядет, бывало, с нами на пол, и так нам хорошо втроем!
19
Пришло первое письмо из отеля в горах. «Дорогие мама, папа и Эдгар», — начал его брат, в извечном своем стремлении к порядку расставив всех по местам, которые отводились нам в его сознании. Особенно меня восхищал почерк Дональда. Письмо он написал чернилами на нелинованной бумаге, причем без единой кляксы и ровными-ровными строчками. Чистописание было из тех предметов, что шли у меня плоховато, поэтому я тщательно изучил письмо и переписал его. Перечитывая, я как бы слышал голос брата — он так здорово все объяснял, и теперь я прямо так и слышал, как он растолковывает, что там к чему в отеле «Парамаунт», при этом всячески стараясь, чтобы нам было понятно. Он писал, что много работает и этим доволен. Самое неприятное, что некоторые из постояльцев отеля заказывают вещи, которые «Кавалерам» не сыграть — не выучили еще. А слушать одни и те же песенки каждый вечер людям надоедает. Не мог бы отец как можно скорее прислать ноты к песням, список которых прилагается? А он попытается выкроить время и разучить их, хотя все не так просто, потому что дирекция требует, чтобы они днем дежурили на озере. Зато он уже здорово загорел, да и кормят неплохо. Кстати, для горного климата характерно, что, каким бы день ни был жарким, вечерами здесь всегда прохладно. Родители читали и посмеивались, хотя, на мой взгляд, ничего особенно смешного там не было. Отец пообещал кое-какие ноты выслать немедля, пока «Кавалерам» не ударили в гонг. Это он намекнул на радиопередачу «Кто во что горазд». Там состязались музыканты-любители, и, если кто играл плохо, ведущий ударял в гонг: дескать, хватит. Все это было так обставлено — обхохочешься, хотя и понятно, что тому, кто месяцами, может, репетировал, не до смеха: он-то небось думал, подготовится, по радио выступит, и ему тут же контракт и всякие гастроли. А вообще, там большие забавники попадались. На чем только не играли: на стаканах, налитых водой до разного уровня и по-разному звучащих; на двуручных пилах — согнув полотно и водя по нему скрипичным смычком; на ложках, на зубах — по ним щелкали ногтями, и даже на щеках, по которым хлопали себя, разинув рот. Этим всегда били в гонг. Еще были умельцы, заменявшие собой целый оркестр, мне они нравились больше всех, но им тоже били в гонг. Однако среди них встречались большие виртуозы. На гитаре бренчит, при этом у него губная гармошка к шее приделана да рожок к стулу присобачен, а он еще ногами в барабан бьет, локтями берет аккорды на фисгармонии и привязанной к голове палочкой лупит по тарелкам. У них, у этих оркестроидов, не совсем, конечно, настоящая музыка получалась, скорее нечто другое, механическое, слегка враздрызг и наперекосяк, словно играет шарманка или механический органчик, и все-таки, когда мне подворачивался случай послушать какого-нибудь такого оркестроида, я всегда слушал.
