Евгений Попов - Самолёт на Кёльн. Рассказы
И тут его слова потонули в море электрического звонка, торжественно возвестившего начало второй половины рабочего дня. Но лишь отзвенел звонок, и…
– …товарищи! – тихо закончил начальник. – Работайте, товарищи!
И он подал нам пример, первым углубившись в бумаги.
Как сейчас помню! Я еще в тот день сделал ошибку. Вместо 130 000 000 000 000 000 написал всего лишь 130 000 000 000 000, из-за чего имел потом неприятности.
ВОЛЯ КОЛЛЕКТИВА
– Есть! Есть высшие миги в жизни, когда… находясь на подъеме внешних и внутренних сил… когда мир расстилается перед тобой, как голубое и теплое озеро, полное жареных карасей, дует неизвестно откуда взявшийся ласковый ветерок, и ты трясешь головой, ожидая чего-то несбыточного… когда девушки смотрят с надеждой, и человеку хочется плясать и бить в бубен. Есть! Есть! И один из этих мигов – пятница, 17 часов 30 минут, когда я заканчиваю свою трудовую неделю!
Так думал персонаж моего рассказа с фамилией Омикин, принявшись в 17 часов 20 минут собирать деловые бумаги трудовой недели. Лицо его лучилось.
И тут раскрылась служебная дверь, и на низком пороге появился председатель местного комитета товарищ Шевчук.
Все встретили его довольно дружелюбно, но Шевчук, казалось, не верил в искренность приветствовавших его людей. Он был строг. Он откашлялся и сказал:
– Так, товарищи. Все слышали?
– Что еще такое слышали? – забеспокоились товарищи Шевчука.
– А то, что на завтра объявлен воскресник по озеленению.
Наташа Шерман, чистившая длинные ресницы такой ма-а-ленькой-маленькой черной щеточкой, уронила предмет, и он стукнулся: сначала о столешницу, а потом, отскочив от ее лакированной канцелярской поверхности, упал на пол.
– Как же так? – прошептала Наташа.
А дедушка Птичкин, сидевший в углу, посмотрел на Шевчука сквозь очки и пожал плечами.
– Не понимаю, – сказал он и отвернулся от Шевчука.
Были и другие реакции на сообщение, но самую интересную дал Омикин.
Шлепнувшись с небес, он завопил:
– Как же так? Не понимаю. Как же на завтра объявлен воскресник, когда завтра – суббота?
– Ну, субботник. Все, товарищи, идемте на субботник.
– Э-э, брат, шалишь! Субботник был в субботу, при шестидневке, а при пятидневной рабочей неделе субботник должен быть в пятницу, в рабочее время.
Омикин грозно встал и, будучи высокого роста, задел головой лампочку. Лампочка качалась. По углам и стенам качались несколько штук длинных теней Омикина.
– Вот. Правильно. Я тоже так думаю, – тихо отвечал Шевчук. – Если в пятницу – субботник, то в субботу будет воскресник. Воскресник по озеленению, товарищи.
– Да зачем же нам деревья? – кричал длинный Омикин. – Ты пойми, зачем нам деревья? Кругом – тайга. Живем в Сибири. Кругом – тайга, а мы будем сажать деревья.
– И траву. Траву еще будем сеять, товарищ Омикин. Уже получены семена травки-муравки, как ее зовут в просторечье.
– Не знаю! Не знаю! Кто будет, а кто и не будет. Надо было заранее предупреждать, – сказал Омикин и в сильнейшем раздражении отложил на счетах цифру 144 – сумму своего ежемесячного оклада.
Шевчук весь внутренне подобрался, и все ожидали, что он сейчас скажет что-либо звонким голосом. Но он был тих.
– Смотри! Твое дело, Омикин. Если воля коллектива для тебя – ноль, то… В общем, смотри, Омикин.
И он ушел не прощаясь.
И остальные служащие тоже разошлись, поскольку уже прозвенел звонок и делать им на работе больше было нечего. Звенел звонок.
А поздно вечером в однокомнатной квартире Омикина наблюдалось следующее: Омикин с женой пили чай с вишневым вареньем и водку. А когда жена ушла на покой, Омикин босиком прокрался в лоджию своего девятого этажа, протянул к небу длинные руки и стал молиться о дожде.
– О Боги, Боги! – молился Омикин. – Дуньте на Землю ветрами буйными, заберите небо в решетку частую, размойте дороги и подъездные пути! В таком случае воскресник не состоится, и я буду спокойно спать в своей постели.
Как это ни странно, но молитва возымела действие: к утру защелкали редкие капли – ударили, забарабанили. И зарядил мелкий мутный дождичек. Усталый Омикин поцеловал жену и лег с нею рядом.
Казалось бы – и все тут. Омикин победил, и все тут. Ему помогли Боги, он победил, и все тут.
Ан нет. Ибо воля коллектива, как вы это сейчас увидите, сильнее Богов.
В назначенный срок и Наташа Шерман, и дедушка Птичкин, и другие многие налетели на Шевчука.
– Ты что же это, Степан Парфеныч, объявил воскресник, а тут – дождь.
– Это – ничего, – тихо и, как всегда, убедительно ответил Парфеныч Шевчук. – Мы сейчас, товарищи, мы отметимся и отпустимся домой.
Отметились. Не хватало Омикина. Наступило неловкое молчание, а вскоре Омикина уже обсуждали на профсоюзном собрании.
– Даже Наташа пришла, – тихо говорил Шевчук. – А ведь всем известно, что у ней…
– Это – не важно, – заалевшись, перебила Наташа. – Может быть, я, товарищи, думаю неверно, но я считаю, что раз все, так, значит, все. И товарищ Омикин вовсе никакое не исключение.
– Верно! Верно! – шумел коллектив.
Глядя на гневно осуждающие, искрящиеся, знакомые и родные до боли в глазах лица друзей и товарищей по работе, Омикин заплакал.
И ему все простили, видя, что он чистосердечно раскаивается в ошибках и принял свой поступок близко к сердцу.
АЛГЕБРА
монолог бывалого человека
Вот тут на улице лежал в грязи пьяный Иван, а Никита трезвый подходит и видит, что Иван пьяный лежит. Он тогда пошел с ходу за Николаем, а тот уже немножко выпивши. Они бутылку взяли, скушали над Иваном и упали. А Володя с Васей из бани идут, смекнули что к чему, хотят помочь, но пиво с водкой зря мешали. Тоже лежат. Велосипед! Велосипед Ахвицеров шел покупать, но понял – люди в беде. Хотел нашатырем, да по ошибке вермуту сунули. Готов. Дедушка, который на базаре корешками торгует, только стал перешагивать, а поскольку пьяный, то и туда же. Двое командированных говорят: «Какое бескультурие в этих провинциальных городах», а вышли из ресторана и ноженьки подкосились.
Рыбак, моряк, вор чемоданов, пространщик с бани, гитарист рок-группы, член Союза журналистов РСФСР, шофер автохозяйства № 1264, норильчанин, акробат, художник Яня, цыган и тот, который зубы золотые вставляет, – всего набралось до сотни, и милиция десять раз туда-назад ездила.
Или одиннадцать. Я точно не помню, но вытрезвитель утром оказался полный, как лукошко. Каждый отдал по пятнадцати рублей. Итого – тыща пятьсот. Кроме того, по получении на производствеквитково безобразных поступках все, кроме цыгана, былилишены квартальной премии и тринадцатой зарплаты по итогам работы предприятия за год.
И что же это у нас тогда получается, товарищи? Да ведь это же полная получается алгебра, товарищи! Тут ведь тыщами экономии дело пахнет! Коли даже, к примеру, брать в среднем по 175 рублей, то ведь и все равно – тыщами пахнет! Считайте, суммируйте, множьте! Я-то сам примерно прибросил, но может, я где-то как-то по большому ошибаюсь? Может, это в другую сторону алгебра? А? Ответьте, други, развейте сомнения!
Бред, вы говорите? Який, хр-р, там еще может быть вранье, когда и вреда-то всего, что пьяные на улице валялись в грязи на глазах у всего чистого, белого и аккуратного света! Иван! Никита! Коля! Ау!
ИНОСТРАНЕЦ ПАУКОВ
Пауков-то он хоть и утверждал, что никакой любви нету, а сам-то и влюбился, находясь на последнем курсе очного обучения одного из институтов города Москвы. В одну уникальную, сильно вдумчивую, даже немного унылую оттого девицу по имени Лика. Любовь прошила сердце Паукова.
Но случай объясниться или вообще что-то предпринять все не выпадал, потому что Пауков и еще один, по имени Санек, крепко сдружились с африканским негром Джозефом, сыном князя.
У детей разных народов нашлось много общего, и они весь последний год беспробудно пьянствовали в общежитии. Была это довольно даже трогательная картина: на столе водка и колбаса, детдомовец Санек и их высочество обнявшись поют «Бродяга Байкал переехал», Пауков наяривает на гитаре, а по оставшимся квадратным сантиметрам жилплощади шатаются девушки определенного сорта.
А Лика была совсем другого сорта, высшего. У ней и родители были профессора, и брат служил в Польше. Пауков увидел ее сквозь теодолит. Он был на практике и делал привязку к триангуляционному знаку. Наклонился Пауков к окуляру и видит – босая Лика, в синеньких брючках, в кофточке с глубоким вырезом шагает по подмосковным ромашкам. А волосы-то у ней распущенные. А личико-то у ней вдумчивое. Любовь прошила сердце Паукова.
А потом и все. Выдали на руки дипломы. Джозеф, плача и пошатываясь, улетел в Лондон, а наши двое поехали на Домодедовский аэродром. Санек направлялся в Якутск, а Пауков в город К., которого он и был коренной уроженец.
