Питер Ватердринкер - Кольцо Либмана
— Мы с ней готовим вечеринку нашего класса.
Наша лапочка быстро росла, у нее формировалась грудка, и с каждым днем она становилась все упрямее. Когда однажды в воскресенье утром, за неделю до того, как ей исполнилось тринадцать я, еще не проснувшись, забрел в ванную и вдруг увидел жемчужное тельце Мирочки во всей его женской славе — она стояла обнаженная перед запотевшим зеркалом, — раздался пронзительный визг, и с того момента наша дружба с ней прекратилась. Папик, ее милый папик, вдруг превратился для нее в старый замусоленный окурок. В недотепу, у которого даже нет машины и который не может дать ей на поездку с подружками на горнолыжный курорт. «А я тебя еще обожала…»
Следующей весной — мы с Эвой только что установили в саду навес, чтобы можно было уже теперь, до нашей поездки в Арденны, обедать на воздухе — Мира впервые не вернулась вечером домой. Я сразу же позвонил в школу, потом всем ее подружкам, в спортивный клуб, набрал номер полицейского отделения — Миры нигде не было. Что мне было делать? Я зашел в отделение, но на дежурного полицейского мое волнение впечатления почти не произвело.
— Сколько ей лет? — спросил он, с аппетитом вгрызаясь в булочку с изюмом.
— Только что исполнилось тринадцать, — ответил я, запыхавшись от поездки на велосипеде и от напряжения. — Наша дочурка — девочка тринадцати лет.
— Уходы из дома случаются сегодня так же часто, как кражи велосипедов, — изрекли уста, усеянные желтыми крошками. — Вы ведь и понятия не имеете о том, сколько сегодня крадут велосипедов.
Как только я вернулся домой, я схватил бутылку женевера[64] — ненавижу этот кошмарный самогон, но что мне было делать? Эва уже несколько месяцев подряд глотала таблетки от нервов и бессонницы (те самые, которые я потом сам начал пить пачками). Лишь около четырех утра, после, наверное, сотого звонка в полицейский участок, я повалился на постель, не укрываясь одеялом. Эва без сна лежала на спине. Она спокойным голосом начала рассказывать: про то, что у Миры уже два года назад впервые началась менструация (я ушам своим не верил!), что месяц назад она обнаружила в ее комнате не только мерзкие книжицы, но и сигареты, тончайшее белье из автомата и еще… пачку презервативов. Раскрытую, в которой трех штук не хватало.
— Ты лжешь! — загремел я, вскочил и стал биться головой о стену.
Я начал ей выговаривать. Дескать, с самого начала она пыталась настроить нас с Мирой друг против друга… Она просто ревнует, только и всего… И еще…
— Эдвард, пожалуйста, прекрати.
Нет, я не прекращу! Я всегда ей все разрешал, а ты всегда запирала Миру в клетку. Лучшим воспитанием считается свободное, ну вот, это еще раз подтвердилось. Из-за тебя я сам стал с нею строг. Потому что ты — ревнивая дрянь! И теперь она протестует. Довольно логично, потому что ребенок стремится уйти от давления. Я знаю, что это такое — я столько лет терплю твой террор… Если, черт возьми, мне когда-то хотелось иметь модные брюки…
— Эдвард…
…или котлеты в пятницу, я всегда должен был держать свои желания при себе. Но я не собираюсь больше держать при себе свои желания… Слышишь ты? Я не собираюсь больше держать язык за зубами… Ну, что же ты молчишь про свой лагерь? Да, моя фамилия Либман, я сын предателя отечества, но кто дал тебе право распоряжаться чужой жизнью… Скажи, кто..?
— Эдвард…
Меня зовут Йоханнес, слышишь? Это твое «Эдвард, Эдвард» мне уже поперек горла встало. Но отныне все буду решать я. Чипсы, кока-кола, пусть Мира покупает, что захочет. И сколько захочет. И телевизор будет смотреть на диване с папиком, слышишь ты меня? Сколько захочет… А ты… ты…
О Эва, прости меня. Как мог я в эту минуту знать о существовании вонючего негра. Я не мог этого даже предполагать! Да, господа врачи, вы не ослышались: вонючего негра! Я сознаю, что говорю. Как бывают в нашем жестоком мире вонючие фрицы, вонючие русские, вонючие французы, вонючие голландцы… Сын бывшего эсэсовца может позволить себе говорить что угодно, он де факто вне привычных законов этики, он, этот умственный прокаженный, со страхом глядящий на всех прочих, свободен, как птица. На миллионы хороших и добропорядочных, более чем добропорядочных сограждан.
28
Это прилипло ко мне, я ношу это с собой. Я до глубины души убежден в том, что бывают «подозрительные» люди, точно так же, как бывают люди «красивые», «уродливые», «музыкальные», «гениальные», «человечные» — такие как Ира и в прошлом была моя мама. Ира — самый милый человек из всех, кого я знаю. Сегодня утром, после очередного ничем не увенчавшегося похода, я расплакался прямо на улице. Я вдруг подумал: взять в дом мужчину в критическом состоянии, за которым охотятся органы юстиции, — ну какая женщина на это решится?
Я зашел в магазин деликатесов на Невском проспекте — на глазах у многочисленных мамаш и их детей какой-то старик в плаще наряжал елку. От сияния хрустальной люстры прямо над моей головой у меня зарябило в глазах — я махнул рукой в сторону корзинки с клубникой.
— Отличный товар, — отозвалась продавщица на примитивном английском. — Но очень дорогой. Семь долларов полкило.
— Мне килограмм, пожалуйста, — по-немецки сказал я. Через несколько секунд я вышел из магазина, держа в руке круглую коробку, перевязанную, как торт, розовой лентой.
Раньше мне всегда приходилось вымаливать любовь слезами, страдать за нее и бороться, с Ирой же все шло гладко и просто, само собой. Как бы мы с ней могли быть счастливы… О да… Только вот… кольцо, вернется ли ко мне когда-нибудь это проклятое кольцо?.. Но мне доставляет невыразимую боль, что даже Ира усомнилась и тайно стала подозревать меня Бог весть в чем.
— Твоя Эва не настоящая, — ляпнула она вдруг ни с того, ни с сего вчера вечером, задергивая шторы. У меня мелькнула надежда на следующий сеанс общения с мертвыми, я умолял ее об этом уже который день. — Она существует лишь в твоей голове.
Я ушам своим не поверил! Что еще за чепуха такая? И это говорит женщина, которая запускает в темноте блюдечки, которая верит в то, что, если задуешь свечку, то в море погибнет моряк (поэтому она «зализывает» свечи), которая прячет в ворохе белья в шкафу пачку карт таро — ах, если бы только она знала о моих поисках — она, выросшая среди сибирских шаманов, она…
— И то же самое с кольцом, — добавила она. — Это всего лишь твое воображение.
Чуть не подавившись водкой, я, заикаясь, промолвил:
— Обручальное кольцо Эвы пропало, его у меня украли. — Я посмотрел на нее. — Так или не так?
— Так, — сказала Ира. Дескать, она не то хотела сказать; она имела в виду: «Кто сказал, что я умру, если не найду этого кольца?»
— Эва, конечно.
Ира села на диван. Сложив на коленях руки, она стала пристально на меня смотреть, испытующим взглядом, который мне чертовски напомнил взгляд знатока человеческих душ доктора Дюка, и это мне совсем не понравилось.
Она спросила:
— Как она к тебе приходит?
Как? Разве я не рассказывал? Очень просто: она прилетает, верхом на стуле, иногда на поросенке, иногда на курице.
— На курице?
А теперь, люди добрые, я должен вам кое в чем признаться, в своем отвратительном грешном желании: мне вдруг ужасно захотелось как-нибудь стереть этот наполовину подозрительный, наполовину сочувственный блеск из Ириных миндалевидных глаз. Я стал вдруг ужасно агрессивным. Агрессия обрушилось на меня, как разрывающая мозги мигрень. Значит, я больной? Я уставился на зажатую в кулаке рюмку с водкой. В башке у меня грохотал голос, но я сумел взять себя в руки, встал и вылил остаток влаги в цветочный горшок.
— Пожалуйста, попробуй еще разок, — жалобно попросил я. — Мне так хочется, чтобы ты еще раз связалась с Эвой через блюдце. Мы просто узнаем у нее, где мне искать кольцо. Может быть, сейчас у тебя получится.
Ира поднялась с места и стала нервно ходить по комнате взад-вперед. Нет, к сеансу она не готова. Совсем вымоталась из-за ночных дежурств в гостинице «Октябрьская». Кроме того, у нее сейчас критические дни… Короче, невозможно. Чуть помедлив, она решительным тоном задала вопрос о том, что все это значит. Уже целую неделю я опять дома. И откуда-то вдруг появляются водка, клубника. Откуда у меня деньги? Что произошло в тюрьме и в посольстве? И кто тот тип, который въехал в квартиру номер 1 на первом этаже? Он задержал ее сегодня утром в холле, когда она возвращалась с работы. И стал допрашивать. Словно преступницу. Он хотел знать буквально все. Ира плакала, ее веки распухли. «Почему ты лжешь мне, почему все от меня скрываешь? Мне страшно. В этой стране за кражу простой буханки хлеба можно угодить в лагерь до конца своих дней. Ты и понятия не имеешь…»
«Я ничего не скрываю!» — хрипло воскликнул я.
Я правда хотел, чтобы она мне верила. Только все так сложно. Я не смел ее этим обременять. «Но что именно хотел знать этот тип внизу?»
