Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
Когда сегодня я вспоминаю эту историю, то уже больше не смеюсь. И, думаю, вы тоже.
19
На подходе к «Родникам» я замечаю под деревьями у входа темную фигуру. Приблизившись еще на пару шагов, узнаю Вальтера. Я наклоняюсь и беру в руку камень, потому что, как уже сказано, он сильней меня, и я не хочу еще раз дать себя избить.
Когда я наклоняюсь за камнем, он говорит:
— Брось камень. Я ничего тебе не сделаю.
— Ты чего тут стоишь?
— Я хочу перед тобой извиниться…
— Что?
— Хочу извиниться. За все то в лесу. Ты тут ни при чем. Виновата только она одна. Хотя в общем-то и она не виновата. Что поделаешь, если она такая, как есть. Когда я тут появился, было то же самое. Моего предшественника звали Пауль. Она точно так же бросила его, как теперь меня. И точно так же в один прекрасный день она бросит тебя из-за какого-нибудь новичка. Ты простишь меня?
Просто страшно, когда один человек вот так упрашивает другого, правда?
— Конечно, прощу, — говорю я.
Ко всему мне еще приходится дать ему руку.
— Спасибо.
— Да брось ты.
— Будьте осторожны. Если шеф хоть что-нибудь пронюхает, он вышвырнет вас обоих.
— Хорошо, Вальтер. — И, преодолев себя, я еще добавляю сквозь зубы: «Если она в самом деле такая, как ты сказал, то тебе и горевать вроде не о чем!»
Он отворачивается и отвечает мне сдавленным голосом:
— Как раз в этом мое проклятье. Какой бы она ни была — пусть даже еще хуже, много хуже, я… я… я все равно люблю ее…
Он убегает в дом.
Постояв еще чуть-чуть на улице, я иду вслед за Вальтером и заглядываю в комнату, где живут Рашид, Али и мой «брат». Али и Ханзи сидят на своих кроватях тихо и торжественно, а маленький хрупкий принц, стоя коленями на молитвенном коврике, читает свою вечернюю суру:
— В имя всемилостивейшего Аллаха! Слава и хвала Аллаху, властелину всего живущего на свете, доброму всемилостивцу, правящему в судный день! Лишь тебе одному мы хотим служить и к тебе одному мы взываем о помощи. Так веди же нас праведным путем. Путем тех, кто удостоился твоей милости, а не тропой гневящих тебя или заблудших…
Он три раза низко кланяется, затем поднимается и скатывает коврик, улыбаясь мне. Ханзи тоже улыбается и мало-помалу от этой улыбки моего «брата» во мне поднимается страх. Что ж, придется сделать это. Недавно в лесу он поставил ультиматум, и мне придется выполнить его, иначе я подвергну опасности Верену Лорд; мне придется выполнить его, как бы больно при этом не было Рашиду.
Скажите мне, что это за жизнь такая, когда один человек вынужден делать больно другому? Прекрасна ли она?
Как бы не так.
Все три мальчика смотрят на меня: Ханзи и Рашид с обожанием и страстным желанием видеть во мне друга, а маленький негр, страдающий комплексом превосходства, — с глубочайшим презрением. (Какое счастье, что по крайней мере с этим у меня не будет трудностей!)
Рашид улыбается.
Ханзи улыбается.
Али жалуется мне:
— Что за свинарник здесь у вас! Я выставил свои ботинки в коридор, чтобы их почистили, а этот Хертерих…
— Господин Хертерих…
— Что?
— Его положено называть господин Хертерих, ясно тебе?
— Не смеши! Еще чего — называть его господином! Тоже мне господин! Да он и пятисот марок в месяц не зарабатывает.
— Если ты не будешь называть его господин Хертерих, я скажу шефу.
— Ябеда!
— Называй меня, как хочешь. Так что там у тебя произошло с господином Хертерихом?
— Он сказал мне, я сам должен чистить ботинки.
— Он совершенно прав. Все сами чистят свои ботинки.
— Но не я! Я никогда в жизни этого не делал! Дома у меня был на то белый слуга.
— Ага, — говорю я, — но здесь ты не дома. Здесь у тебя нет белого слуги. И ты сам будешь чистить свою обувь.
— Ни за что!
— Ну так и ходи в грязных ботинках. Мне-то все равно, если тебе самому не стыдно! А еще называется сын короля!
Это действует.
Он смотрит на меня несколько мгновений сверкающими глазами, вертя в руках свой золотой крест, висящий на массивной золотой цепи на шее, потом говорит что-то на своем африканском языке (наверняка что-то не особо лестное), бросается в постель, отворачивается к стене и натягивает на голову одеяло.
Теперь наступает самый неприятный момент. Но я вынужден это сделать. Иначе я подвергну опасности Верену.
Я даю калеке руку и говорю:
— Приятного сна, Ханзи. — И иду к двери.
Обернувшись я вижу, что Ханзи смотрит мне вслед с выражением триумфа на лице. Он победитель. Горбатый победитель. Вечно забитый, высмеиваемый, презираемый — он сегодня вечером победитель. Поэтому он так и сияет.
А рядом с ним стоит, понурившись, маленький принц, все еще с молитвенным ковриком под мышкой и смотрит на меня печально-печально своими влажными, темными глазами с длинными ресницами. Я побыстрее захлопываю дверь.
20
Я иду в ванную, становлюсь под душ и долго моюсь с мылом, потому что торопиться мне некуда. Сейчас 21.30. А Верена велела мне выйти на балкон в 23 часа.
После душа иду в свою комнату. Снова крутится проигрыватель, звучит второй концерт для фортепьяно с оркестром Рахманинова. Вольфганг и Ной уже лежат в своих постелях. Оба читают. Когда я вхожу, они смотрят сначала на меня, потом друг на друга и ухмыляются.
— Что вы находите смешным?
— Тебя.
— Почему?
— Потому что ты смешной, — поясняет Ной. — Ты смешно ходишь, смешно говоришь, смешно заявляешься поздно домой. Сегодня у тебя вообще смешной день. Причем я нахожу тебя более смешным, чем Вольфганг.
— Почему?
— Потому что мы побились об заклад.
— Не думай только, что я нахожу его менее смешным, потому что проспорил тебе десять марок, — говорит Вольфганг.
— А что за спор?
Ной снова ухмыляется:
— Удастся ли Шикарной Шлюхе закадрить тебя в первый же день.
— А откуда вы знаете, удалось или нет?
— Инстинкт, — говорит Ной и звонко смеется.
— Чушь, — говорит Вольфганг. — Я не заплатил бы десять марок, полагаясь лишь на чей-то там инстинкт. Нам рассказал об этом Ханзи.
— Ханзи?
— Ну конечно. Он рассказывает все всем. Сегодня в два часа в маленьком овражке. Верно!
Я молчу.
— Видишь, на Ханзи можно положиться, — говорит Ной. — Кстати, из десяти марок одну получит он. Такой был договор.
— И часто вы так договариваетесь?
— Конечно. Если кто-нибудь хочет узнать что-нибудь о ком-нибудь, то он зовет Ханзи и обещает ему определенную плату. И тот никогда не отказывает в просьбе.
— Тогда, должно быть, он состоятельный человек, — говорю я.
— Верно. У него была громадная свинья-копилка, но перед каникулами в нее уже ничего не входило. Сейчас он купил себе новую.
— А что со старой?
— Он ее закопал в лесу, — сказал Ной.
Ханзи. Везде и всюду Ханзи.
Я лег в свою постель.
21
23 часа. Ной и Вольфганг уже спят, в комнате темно. Я встаю, нащупываю халат и выскальзываю на балкон. Небо затянуто облаками. Не разглядеть даже белого фасада Верениной виллы. Я попусту таращу глаза в том направлении.
Я жду и зябну, переминаюсь с одной ноги на другую. 23.05. 23.10. 23.15. Я уже собираюсь вернуться в дом, потому что думаю, наверно, муж помешал Верене сделать для меня обещанный сюрприз, но тут вдруг в темноте вспыхивает крохотная точка. Раз. Потом еще раз. И еще. Я так взволнован, что у меня перехватывает дыхание. Потому что после этих трех сигналов Верена переходит на азбуку Морзе.
Она выучилась морзянке! Пока еще не совсем хорошо. Но ведь у нее и времени-то всего было несколько часов. И она все-таки научилась этому. Ради меня. Мое сердце бешено колотится — я расшифровываю буквы, которые с запинками пробиваются ко мне сквозь ночь неясными световыми сигналами. Это Ч. Это Е. Это Б. Это опять Е. Это Р. Это Г.
ЧЕТВЕРГ!
Конечно, она хотела передать ЧЕТВЕРГ. Она путает В и Б, но какая разница? Какая мне разница? В четверг я буду у нее в больнице, и она радуется этому, иначе бы не стала с таким трудом складывать из букв именно это слово. А она уже снова начинает мигать фонариком.
Ч… Е… Т… Б…
Стараясь как можно меньше шуметь, я бегу в свою комнату и достаю из тумбочки карманный фонарик. Вольфганг, наполовину проснувшись, бормочет:
— Что случилось?
— Ничего. Спи.
Он вздыхает, поворачивается на бок и тут же снова засыпает. А я уже снова на балконе как раз в тот момент, когда Верена сигналит последнюю букву: …Г.
Я прислоняюсь к холодной стене дома и теперь уже сам начинаю мигать фонариком. Я боюсь, что Верена не знает других знаков, кроме букв одного-единственного слова. Поэтому я сигналю это же слово, но только без ошибки.
Ч… Е… Т… В… Е… Р… Г
