Эрвин Штриттматтер - Чудодей
— Не будем долго рассуждать, друг мой. Я как отец прощаю вас. А что господу богу угодно будет сделать, это, увы, надо предоставить его милосердию.
Он едва заметно склонил голову, что означало, несомненно, что он отпускает Станислауса. Станислаус не двинулся с места.
— Еще что-нибудь?
Станислаус подергал свои новые брюки.
— Я слышал, что Марлен запрещено встречаться со мной.
Пекарь Станислаус здорово поставил пастора в тупик. Пастор молил бога о ниспослании ему выхода.
— Дружба… дружба — это как бабочка, в особенности у девушек. Она выбирает себе самые привлекательные цветы.
Станислаус не сдавался. Перед пастором стоял ученик дьявола.
— Я был цветком. Вы согнали с меня бабочку.
Пастор пощипывал листок комнатной липы.
— Если господу, владыке нашему, угодно руководить через меня чувствами любви и дружбы у моей дочери, значит, на то у него есть свои основания. Что знаем мы? Мы лишь его орудия.
Станислаус запутался в разветвлениях своих мыслей. Он не владел ими более. Пастор знал эти секунды немоты у неверующего перед его поражением. Спасибо небесным истинам. Вес их велик. Пастор положил на чашу весов еще и свою гирьку в полкилограмма:
— Смирение, смирение, мой юный друг. Кто может не подчиниться велениям господа, не нанеся ущерба собственной душе?
Так кончился разговор Станислауса с отцом его первой возлюбленной. Смирение, стало быть!
Мастер сказал ему:
— Как тебе известно, я назначен сюда опекуном и на мне лежит ответственность за доходы и расходы. Я обязан сократить расходы, как только можно. Ты — подмастерье, твое право требовать заработную плату, какая положена подмастерью. Сам понимаешь: я и ты — огонь и вода.
— Я лишний, значит? — Станислаус произнес эти слова так смиренно, что дальше некуда.
— В мое время ученики, кончившие срок учения, рады были отправиться в странствие. Хлеб пекут повсюду, но по-разному.
Смиренное молчание. Неужели ему надо покинуть город, куда когда-нибудь вернется Марлен?
— Я мог бы еще немножко поработать на жалованье ученика.
Мастер решил говорить без обиняков:
— Я, видишь ли, отвечаю здесь не только за доходы и расходы. Ты еще только вступаешь в самую пору своей жизни и даже представления не имеешь об ответственности, какую мы несем. Разве ты не провел ночь у Людмилы и не делал ей по крайней мере непристойных предложений, не высказывал ей своих горячих желаний?
— Мы с ней только насчет мертвеца говорили, — сказал Станислаус.
Мастер сдул муку с волос на руке.
— В общем, понимаешь, сначала это мертвецы и ночные дежурства, услуги по заповеди возлюби ближнего своего, а потом, откуда ни возьмись, появляется ребенок, и ответственность всей своей тяжестью падает на мои плечи.
Опять ребенок! Станислаусу вдруг тошно стало предлагать свой труд за скудные гроши. Бог, наверное, знает… Ну и хорошо. Раз владыка небесный знает, пусть и берет на себя ответственность.
В дальнейшем разговоре мастер показал, что бывают люди и похуже него.
— Если хочешь, можешь еще сочинить стишки для грахамского хлеба. Никто тебе не запрещает. Я не буду возражать, если это дело займет у тебя хоть и целую неделю. Я хочу, чтобы стихотворение было длинное и чтобы диабетики черпали в нем надежду и утешение. Можно будет даже заказать живописцу написать его клеевой краской на витрине.
Нет, Станислаус не желает воспевать в стихах грахамский хлеб. Он поднялся в свою каморку и уложил вещи в картонную коробку от ячменного кофе. Раньше чем уйти, он написал длинное письмо Марлен. Он раскрыл перед ней свое разбитое сердце, напомнил о прекрасных часах, проведенных вместе, об обещаниях. Неужели Марлен хочет погубить его или погнать за границу? Три месяца он будет ждать ответа, а если за это время ответа не будет, он ни за что более не отвечает.
В коридоре навстречу ему попалась Людмила. Она прижала левую руку к виску.
— У тебя голова болит, Людмила?
— Нет, голова у меня не болит. Что, опекун говорил с тобой?
— Говорил. Я смирился и вверил свою судьбу господу богу.
Людмила прижала руку к виску.
— Понимаешь ли, я обручилась с ним. Мы будем здесь хозяйничать и восстановим честь и солидность предприятия.
Так вот в чем дело, так вот почему Людмила не убирала с лица руку: на пальце поблескивало обручальное кольцо. Станислаус и эту новость смиренно принял к сведению.
— Ну, значит, ты будешь хозяйкой, и ученики будут тебе вертеть стиральную машину и чистить ботинки. От меня ты бы этого не добилась.
— Поздно ты приревновал, — грустно сказала Людмила. — Хорошо, что ты уходишь. Я не могла бы поручиться за себя. Дважды ты видел меня в чем мать родила, а это не проходит бесследно. Нет, я в самом деле не уверена, не люблю ли я тебя больше, чем его.
Людмила ушла. Станислаус слышал только постукивание каблучков ее новых лаковых туфель по ступенькам лестницы.
27
Станислаус уходит в странствие, его узнают по родимому пятну. Позднее он встречает влюбленного святого.
— Нет ли работы для странствующего пекаря-подмастерья?
— А ты откуда?
— Только что окончил учение.
— Как долго состоял в учениках?
— Полгода.
— Ну, ну. Вот тут три белых хлебца на дорогу. Привет ремесленника ремесленнику.
— Спасибо ремесленника ремесленнику. И аминь!
Ночь в полевом амбаре. Душное сено и чавкающий еж. О Марлен можно думать и здесь. Отчего бы ей не пойти по этой дороге? На этот раз Станислаус не стал бы ждать, пока она первая его поцелует.
«Смирение! Смирение!» Он слышит голос пастора и забывается тяжелым сном.
Смотри-ка, уже цветет львиный зев, и луга тысячами глаз смотрят в небо. Станислаус лежит на спине и следит за движением облаков. Куда они идут, эти стада небесных овец? К Марлен. Ты хотел сказать — к Людмиле?
Местность становится все пустыннее. Ручьи высохли. Лишь сухая травка видна по обочинам дорог. На деревьях никнут усталые и пыльные листья, и на горизонте уже не синеет кайма лесов. Всюду торчат фабричные трубы, похожие на ободранные деревья без ветвей. Над ними вьются черные облака — дело рук человека.
Станислаус продирался сквозь тесноту заводских зданий и жилых домов. В воздухе вой и жужжанье, сигнальные звонки шахт, тарахтенье экскаваторов, визг подземных вагонеток.
Вот длинный дом с множеством окон. Соты из камня. Пять подъездов. У ворот — доска с именами и фамилиями. Городские жители боятся, как бы одного не спутали с другим.
Станислаус читал: Коллер, Завадский, Мерла, Пепельман, Зауэр, Веммер, Лейме, Штайль… Штайль? Да, Штайль. Так, кажется, звали парня, которого Эльзбет взяла себе в мужья. Четвертый этаж. Станислаус постучал в дверь. Открыла женщина.
— Звонок в порядке, почему вы не позвонили?
Женщина была бледна, и руки у нее были жесткие и худые. По искривленному мизинцу и по тонкой насмешливой улыбке Станислаус узнал свою сестру Эльзбет.
— Безработный? — спросила она.
— Я…
— Мы застрахованы, если вы по этому делу.
— Я ваш брат, — сказал Станислаус.
Женщина подошла ближе. Она разглядывала его, как вещь, которую собираются купить.
— Брат? Какой брат? Боже ты мой!
— Станислаус.
Женщина раскрыла объятия, но тотчас же отшатнулась.
— Станислаус?
— Да.
— Сними башмак!
— Ноги у меня, наверно, грязные.
Станислаус покорно снял ботинок и носок. Насмешливая улыбка играла на губах Эльзбет.
— Сейчас ужасно много проходимцев. В соседнем доме одного мужчину три недели кормили. Он выдал себя за дядю. А был просто безработный, изголодавшийся человек, никакой не дядя. — Эльзбет стала разглядывать ногу Станислауса. — На ноге должно быть родимое пятно с тремя серебристыми волосками. Около косточки. На этой ноге пятна нет. Но у тебя есть еще одна нога.
Станислаусу пришлось снять и второй башмак.
На лестнице послышались мужские шаги. Станислаус застеснялся.
— Это мой муж, — сказала Эльзбет. Она разглядывала левую ногу Станислауса. — Вот оно!
Станислаус сам не знал об этом родимом пятне. Сестра обняла брата.
— Наш Стани!
Ее муж добродушно усмехнулся.
— Ты что, раздеваешь здесь мужчин?
Штайли устроили большой праздник. У них гость, брат жены. Посланец родины. Купили четыре бутылки пива. К ужину отварили лишний килограмм картофеля и детей еще раз причесали. Семилетний племянник называл восемнадцатилетнего Станислауса дядей. Две маленькие девочки, близнецы, прыгали вокруг него — две маленькие Эльзбет.
— Покажи нам твое родимое пятно с тремя серебристыми волосиками, дядя Стани!
— Сейчас дядя вам покажет, только ноги вымоет. Он издалека пришел. А в козьем хлеву все еще живут ласточки, Стани? Артур женился? А у учителя Клюглера дети есть?
