Последний дар - Гурна Абдулразак
— Не совсем изнасиловал, — поправил ее Джамал. — А нам рассказала потому, что тяжело носить это в себе. Наверное.
Анна помолчала и заговорила снова, запинаясь, начиная сызнова, и постепенно совсем умолкла, глядя в окно на проносящуюся местность. Джамал несколько раз подавлял желание заговорить, возразить, объяснить, что мама рассказывала им не просто о попытке изнасилования. Она рассказывала о том, как хорошо относились к ней те люди, а потом ранили своей черствостью и несправедливостью, и рассказывала о своем чувстве вины из-за того, что не ценила их доброту и не сумела отблагодарить за нее. Она рассказывала о том, как подавила в себе чувство униженности и не желала испытывать его впредь. Он не протестовал, не защищал мать, просто сидел напротив Ханны и давал ей высказаться. «Есть в ней жестокая жилка», — думал он, и думал не в первый раз. Она бывала недоброжелательной, когда от недоброжелательства не было никакого толку, когда оно было просто игрой ее остроумия, и она говорила обиженным тоном, как будто всё вокруг делалось так, чтобы огорчить и рассердить ее. Это отвечало ее представлению о себе как о человеке, который не потерпит никакого вздора, который выскажется прямо, не прячась за вежливостью и сантиментами.
Он рассказал ей о Лине и увидел, что в глазах у нее зажегся интерес. Он рассказывал, чтобы развлечь, — как он влюбился тайно, как немел от обожания в ее присутствии, как удивлен был поцелуями после вечеринки и не знал, что делать дальше. Ханна качала головой, жалея его за неловкость. Он рассказал о ее любовнике Ронни, об открытке, о том, как она вернулась из отпуска на Шенноне и взяла инициативу на себя. Рассказывал легкомысленным тоном, как она любила. Ханне понравилась история с открыткой.
— Какой же ты наивный! — сказала Ханна. — Она чуть ли не рисковала жизнью с этим накачанным болваном, пока ты не сообразил, что она хочет тебя.
— Я дурак, — согласился он. — Но не будем преувеличивать. Как это она рисковала жизнью?
Анна отмела покушение Марко на самоубийство.
— Эксгибиционистская выходка, — сказала она. — Он собирался выскочить из машины в последний момент. Просто хотел до смерти напугать своих родителей.
Джамал заметил, что она слегка нахмурилась, услышав, что отец Лины итальянец, — очередная иммигрантская история, — но промолчала. Когда он закончил рассказ, вынужденно сокращенный, повисло молчание, и лицо у нее сделалось мрачным. Уже на окраине Лондона она стала рассказывать, как обстоят у нее дела с Ником.
— Думаю, с кем-то спит, — сказала она, — а то и с несколькими. Или станет спать, раньше или позже.
Джамал молча слушал подробный рассказ о том, как она несчастлива с Ником, и о том, что может ждать ее впереди. Подробности его удивили. Прежде она не рассказывала ему такое о Нике. Джамал думал, что отношения у них надолго, и давно приучил себя держать свои соображения при себе. Он не понимал, как она может мириться с самомнением Ника, с его рисовкой и претензиями всезнайки. И сейчас, слушая рассказ сестры о крахе ее любви к пустозвону, он жалел, что давно разучился говорить с ней по душам. Он слушал ее, смотрел, как она рассеянно поглаживает свой мобильник, и не мог найти ободряющих слов, так сейчас необходимых.
Когда поезд остановился на станции Ливерпуль-стрит, она сказала:
— Позвоню-ка нашему вождю. Не пропадай, Красавец.
Они расстались на кольцевой в метро: она поехала на станцию «Виктория», а он на «Кингс-Кросс». В вагоне он опять думал об отце, о тайне, которую тот хранил всю жизнь, а теперь вывалил на них, и о матери, об огорчении, которое отец причинил ей под конец жизни. Он думал о том, что рассказала им мать, о женщине, на которой он женился и решил, что обманут; о том, как он плакал, рассказывая о том времени, о тех событиях. «Что толку, — сказала она. — Никуда уже от этого не деться. И поздно плакать. Ничего теперь не поделаешь. Что толку от слез. Он должен был рассказать об этом много лет назад».
Джамал пожалел, что не остался с ними еще на несколько дней.
4. Возвращение
Домой Анна добралась в сумерках. Ник смотрел по телевизору футбол, вечернюю трансляцию. С Ливерпул-стрит она ему позвонила — сказать, на каком поезде едет и что с вокзала доберется сама. Возьмет такси. Раньше Ник возразил бы: «Глупости, я тебя встречу». «Не нагнетай, — велела она себе, — не забивай голову такими пустяками». Ник встал ей навстречу, обнял и долго не отпускал — вид у него был встревоженный.
— Как прошло, ужасно, да? Всё в порядке? — заботливо спросил он и потянул ее к дивану.
Глядя на то, как он беспокоится и суетится, она улыбнулась и чмокнула его в губы.
— Нет, совсем не в порядке, — сказала она, позволяя себя усадить. — На Ливерпул-стрит я встретила двух женщин — мать, наверное, и дочь. Вокзал громадный, и они стоят там такие безнадежно толстые, такие потерянные, жалкие. Больно смотреть. Чернокожие. Говорят между собой на каком-то неведомом языке, испуганно озираются. По-английски, похоже, не умеют даже читать.
— А потом? — спросил Ник, потому что она замолчала.
— А потом ничего. Я пошла на поезд, — сказала она. — Наверное, они беженки. Возможно, стоило предложить им помощь, но у них был такой отталкивающий вид… Беспомощные, безобразные — просто кошмар! Там, откуда они приехали, действительно всё настолько плохо?
— Вероятно, — тихо ответил он.
Она улыбнулась.
— Ты говоришь прямо как мой набожный брат.
— А дома как? — спросил он.
Она пожала плечами.
— А дома новости. Мать мою в шестнадцать лет изнасиловали, а отец — двоеженец.
— Что?! — подскочил он в кресле.
— А чего еще ждать от таких, как мы? — весело сказала она. — Как твоя конференция?
— Ой, нудятина! Всё те же и всё о том же. Я переночевал у Мэтта, и это был лучший момент за всю поездку. — Он расцвел улыбкой, и она ему не поверила.
— Доклад прошел хорошо? — спросила она.
— Думаю, да. — Он застенчиво нахмурился. — Похоже, раньше никто всерьез этой темой не занимался, так что сообщение мое вызвало определенный интерес.
— Прости, но ты так и не сказал, о чем твой доклад, — сказала она. — Точнее, я вовремя не спросила, а перед отъездом ты слишком торопился.
— О деятельности ЦМО в Эритрее, — сказал он. — ЦМО — это Церковное миссионерское общество, было в девятнадцатом веке такое движение англиканских евангелистов. Ты знала, что Библия в пятом веке нашей эры была переведена на геэз? Я до недавнего времени даже не знал, что существовал такой язык — геэз. Что у него был свой алфавит, что на него переводили Библию.
— Да, ты рассказывал. Но на эту тему вроде бы готовила доклад твоя коллега Джулия? — спросила она.
— Верно, — сказал он. — Мы выступали вместе, Джулия и я. Она рассказывала о Библии на геэзе, я — о деятельности ЦМО. О том, что происходило у нас в Англии в пятом веке, ничего толком не известно, но до христианства и перевода Библии нам было далеко. Однако это не помешало нам в девятнадцатом веке притащиться к эритрейцам со своим улучшенным сортом христианства — а эти презренные негодники отказались. Предпочли свою допотопную версию вместо того, чтобы ухватиться за возможность и провести модернизацию.
«А потом ты трахал Джулию?»
— Что ты там говорила насчет того, что твой отец — двоеженец? — улыбнулся он, приглашая обратить сказанное об отце в шутку.
Пришлось рассказать о поездке в Норидж и о том, как она не сумела сдержаться и взорвалась, услышав от матери все эти кошмарные вещи. Вскоре она заметила, что он не слушает, а блуждает взглядом по ее лицу и телу. Она замолчала, и он пересел к ней на диван. Поцеловал ее, и она тут же прильнула к нему, со стоном лепеча что-то ему в губы. Ничего не могла с собой поделать. Да и не хотела. Отдаться удовольствию — всецело, до самозабвения — какое же это блаженство!
Потом, когда они лежали в темноте, она сказала:
— На обратном пути я ехала в поезде, и мне ужасно хотелось к тебе. Я даже так себе и сказала: хочу к нему. Сидела и представляла, как вернусь домой и ты станешь меня любить — вот так, как сейчас.
