Елена Колина - Наука о небесных кренделях
Никита забрал у Ильи специальный телефон для связи – на время операции. Илья проводил специальный телефон для связи печальным взглядом. Мальчишками все играли в разведчиков, – ты за белых, я за красных, – каждому мальчику нужно хотя бы раз в жизни отбить раненого командира у белых и покатить на бронеавтомобиле, а сзади чтобы шла любимая гнедая кобыла.
– Поедем на твоей машине, а на Фонтанке пересядем в такси, – сказал Илья.
– Сядем в третью машину, – сказал Никита.
– Естественно, – сказал Илья.
Илья не вздыхает, не говорит, что он устал, не сутулится, он собран, точен, и в словах, и в движениях, – от этой истории в нем как будто проснулся фехтовальщик, сеньор Европы.
Ирка, Илья и Алена пронесли сумки мимо тети Кати, громко переговариваясь между собой, – уезжают на две недели в Грецию, Никита везет их в аэропорт, в случае пробок Никита, чиновник федерального значения, поедет по встречной. Никита шел сзади с начальственным видом, в двух куртках, своей и Андрея. Куртка Андрея ему до колен, но не застегивается.
Илье кажется, что только он шпион Дырка, но именно Никита сказал: когда Ирка с Ильей вернутся домой, они должны пройти мимо тети Кати, громко переговариваясь между собой, что, раз уж произошла задержка рейса, они вообще не полетят в Грецию. Илья согласился в том смысле, что необходима строгая конспирация и мы не знаем, на кого работает тетя Катя.
Когда мои прекрасные друзья проходили мимо тети Кати в строгой конспирации, с сумками и в двух куртках, тетя Катя высунулась из будки:
– А у меня племянник в Крестах, я завтра сменюсь и поеду передачу отвозить, могу вашей Муре очередь занять.
– А-а? О-о… Мы один народ, – растроганно сказал Илья.
Откуда я знаю? Ирка-хомяк изобразила эту сцену в лицах.
В кабинете уже совсем ничего не осталось, и в ванной нет бритвы Андрея, и шкаф пустой. Всего-то – минус джинсы черные, джинсы коричневые, джинсы вельветовые зеленые, свитера, дурацкие книги про рыбалку с рыбами на обложках, и дом, полный любви и воблеров, превратился в дом беды. И мне даже некому закричать «а-а-а!», потому что Мурку с Андрюшечкой я отправила к маме: они не должны видеть, как из дома выносят вещи Андрея (психологическая травма, невротические страхи – ну нет!..).
Ночью раздался звонок.
– Спишь? Ну, спи, – командным голосом сказал Никита.
– Никита? Ты звонишь, – звонок, ночью… Ты представляешь, что я подумала? У тебя когда-нибудь дрожали руки, губы, язык?
– Вот я и звоню, чтобы ты не волновалась. Мы передали Андрею вещи.
– Никита… – зашипела я.
– Что?
– Никита, про это НЕЛЬЗЯ…
– Вот черт, совсем из головы вон… Ладно, спи и помни – по телефону ни о чем не говорить. Спокойной ночи.
Никита не очень хорошо учился. У него были трудности с освоением нового материала. Не потому что новая тема сложная, а потому что новая. Сейчас Никите трудно понять новую тему: ему что-то нельзя.
…Под утро мне приснился мучительный сон. Нет ничего скучней чужих снов: сон Веры Павловны, сон Татьяны, сон Алены, – Алена любит рассказывать свои сны. В конце ее рассказа я обычно говорю «ужас какой!..», и лишь однажды получилось невпопад: она рассказывала мне сексуальный сон «и тут Никита восхищенно говорит «какая ты красивая!», а я сказала «Ужас! Не может быть!». Но, как правило, «ужас какой» достаточно для оценки чужого сна.
Поэтому кратко. Моя квартира, пустые комнаты, настежь открыты все двери и окна, ветер срывает со стен картины, двери шкафов открываются сами, из шкафов выдувает вещи, книги, что случилось, отчего же все кругом завертелось, закружилось и помчалось колесом, все вертится, и кружится, и несется кувырком, вся моя жизнь вылетела.
Так себе сон. Не надо быть Фрейдом, чтобы интерпретировать этот сон: это сон-отчаяние, сон-страх…Страх – это хорошо, это головокружение свободы, утверждал Кьеркегор: страх освобождает от всего мирского, и человек становится своей сущностью в чистом виде.
Быть сущностью в чистом виде хорошо, но голодно. От постоянного страха я перестала есть. С тех пор как ночью, смотря на Вику, съела 330 граммов сыра «Гауда», ничего не ела. Алена приходит к нам два раза в день с судками. На завтрак каша, омлет, оладьи, на обед первое-второе-третье и компот, на ужин легкий салат и пирожные. Но я не могу есть, уже похудела до своего студенческого веса, а если так пойдет дальше, я улетучусь из одежды. А если так пойдет еще дальше, мне никогда не нужно будет делать операцию!
Месяц назад Ирка-хомяк водила меня к хирургу с вопросом, нужно ли ей сделать круговую подтяжку лица. И можно ли сначала сделать операцию мне. Ирка хотела бы сначала посмотреть на результат и хорошо ли у меня заживают швы.
– Не вижу, что тут особенно резать, – осмотрев меня, сказал хирург Ирке, как будто она моя мама.
– Ну, как же, как же, а вот! – вскричала Ирка, ухватившись за мою, ближайшую к ней, щеку. – Вот лишнее, можно отрезать!
– Пусть немного похудеет, и тогда вам еще долго не понадобится операция, – сказал хирург (врачи всегда говорят мамам «вы», имея в виду «маму плюс ребенка» – «у вас грипп» или «вам не нужна операция»).
Я радовалась, что хирург посоветовал Ирке не делать мне круговую подтяжку лица, что мне достаточно похудеть на несколько десятков килограммов, и будет очень красиво, как в юности.
…Во сне я стояла в пустой квартире одна, – одинокая сущность посреди холодного безучастного мироздания. Это был экзистенциальный ужас, разрушение чувства реальности и прочее, но это все-таки был сон. Я спала и боялась и не знала, что самое страшное впереди.
А самое страшное – впереди.
Самое страшное
Самое страшное оказалось – что Андрей рядом.
Андрей здесь, рядом. В любую минуту может проехать мимо дома, по Невскому, выпить кофе в кафе напротив. Я представляла, как он едет в машине и вдруг – его останавливают. Сидит за столиком в кафе и вдруг – к нему подходят. Он – и вдруг, он – и вдруг, в любую минуту.
Если бы Андрей был в безопасности, за границей, я могла бы спокойно волноваться. Но он был рядом, и даже Марфа отошла для меня на второй план: я хотя бы точно знала, где она. У «где» было название, была пусть страшная, но определенность, а с Андреем было самое страшное: непрекращающаяся внутренняя дрожь «в любую минуту». Невыносимо каждую минуту ждать, что тебя убьют, слишком невыносимо.
Жижек сказал: «Если что-то становится слишком жестоким, чересчур травматичным, это расшатывает границы нашей реальности», иначе говоря, человек начинает вести себя несвойственным ему образом: не спать, не есть, ссориться с друзьями, кричать на детей, верить в приметы или же им овладевает шпиономания. Моя реальность была порвана в клочья, и в новой реальности я вела себя как шпиономан: оглядывалась. Я оглядывалась на улице, оглядывалась за рулем, не следят ли за мной, надеясь через меня выйти на Андрея. Почему этот человек в черной куртке идет за мной от метро? Почему эта синяя «ауди» едет за мной? Почему на Невском в витрине «Лавки писателей» выставлена одна из моих книг, на обложке которой мое лицо крупным планом?
Три экземпляра стояли рядом, – зачем им три моих лица? Может быть, это приманка, ловушка? Может быть, они думают: Андрей соскучится по мне и – мышь рано или поздно приходит за сыром в мышеловку – рано или поздно придет взглянуть на мое лицо на обложке в «Лавку писателей»? И его схватят.
Директор «Лавки писателей» сказал, что впервые видит писателя, который просит убрать с витрины свою книгу, но, пожалуйста, он уберет… хорошо, немедленно уберет, да, все три экземпляра, нет, не прямо сейчас, нет, паспорт для этого не нужен, нет, писателю не обязательно самому лезть в витрину… нужно успокоиться, может быть, воды?
После бесславной возни я покинула «Лавку писателей». Книги остались в витрине. На обложке я, – почти я, а на самом деле это мы с Викой в одном лице. Издательство хотело поместить на обложку женское лицо, и мы долго рассматривали варианты и переругивались: я говорила «нужна одухотворенность, а где вы взяли это лицо, на дискотеке шинного завода?», издательство отвечало «других лиц не бывает». Чтобы доказать, что бывает, я послала в издательство нашу с Викой старую фотографию, нарисовала на Вику стрелочку и написала: «Вот это лицо, из глаз выглядывает вся русская литература». Издательство притихло, фотошоп заработал, и из двух лиц (четыре огромных глаза, две мечтательные полуулыбки) получилось одно…Как бы я радовалась в той, прежней реальности, увидев три экземпляра нашего лица в витрине на Невском! А теперь – вот. Не дай вам Бог проснуться знаменитым, вдруг они выйдут на Андрея через меня… если немного подумать, наше с Викой лицо в витрине никак не могло повлиять на ход событий, но иррациональный страх самый сильный.
На самом деле у меня был готов план действий. Я уеду. Выпишу Хомяку доверенность на свое имущество. Чтобы Хомяк мог свободно распоряжаться всем, что у нас есть: наша квартира (ее можно сдать в аренду какому-нибудь консулу), Муркина квартира – вход со двора, шестой этаж без лифта, окна в стену, ванна на кухне (можно сдать какому-нибудь студенту). Еще у меня есть бабушкин бриллиантовый жук мастерской Агафонова, и дедушкины часы с клеймом Габю, и серьги с изумрудами, огромные, как подвески Анны Австрийской, и старинные немецкие елочные украшения. Если окажется, что нужны деньги (на адвоката, на содержание детей и зверей), Хомяк продаст что-нибудь из украшений, по своему выбору, только пусть не продает голубой прозрачный шарик, он мой любимый. А я с детьми уеду.
