Эдуард Тополь - РОССИЯ В ПОСТЕЛИ
– Опусти! Опусти мои трусы и брюки!
– Вы с ума сошли!
– Ерунда. Все спят. Под пледом ничего не видно. Давай! – сказал он весело, и мне вдруг тоже стало весело от этого приключения, и он чуть приподнялся на сиденье, а я двумя руками сняла с него брюки и трусы до колен, и теперь его освобожденный член был весь у меня в руках, он подрагивал, пульсировал.
– Сядь ко мне на колени, – сказал он вдруг.
– Да вы что! Сюда же могут войти!
– Ерунда! Ты сядь боком. Под пледом ничего не видно. Давай!
Он чуть приподнял меня рукой, под низ моего живота, а когда я садилась к нему на колени, он вдруг быстро, ловко спустил мои расстегнутые джинсы и трусики, и я – практически голая – оказалась у него на коленях, а его член уже вместо пальца оказался у меня меж ногами. Каким-то непроизвольным движением я сжала его коленками. Крепко – как клещами.
Он заерзал. Держа меня двумя руками за бедра, он попробовал приподнять меня – не вышло, попробовал разжать мои ноги, но, хотя я не рекордсмен по плаванию, но ноги у меня крепкие, я судорожно сжимала их.
– Ты девочка? – спросил он.
– Да.
– Ч-черт! – сказал он с явной досадой. – Ладно, садись на место.
И сам стал одевать мне спущенные трусики и джинсы.
Я села на свое место рядом с ним и затихла, я уже догадывалась, что сейчас произойдет – сейчас он заставит меня сделать ему минет, но он все медлил.
Он сидел, тяжело дышал, лениво обнимая меня одной рукой, голова откинута, глаза закрыты. Мне было жалко и его и себя. Мне очень хотелось продлить то наслаждение истомой, которое родилось под его ладонью внизу моего живота, и я знала, что оно продлится во время минета, но не полезу же я сама к нему в ширинку.
Укрытые пледом, мы сидели молча и разгоряченно.
Вялой рукой он снова взял меня за локоть и направил мою руку к своему члену.
Я нашла его член и стала гладить, чуть сжимая. Толстый ствол был уже напряжен до предела. И тогда он сильной рукой вдруг нажал мне на затылок и сказал, как когда-то Виталий Борисович:
– Поцелуй! Я прошу тебя: поцелуй!
Наверно, он думал, что и тут я ничего не умею.
Но укрытая пледом, я с удовольствием принялась за знакомое дело.
Он застонал от удовольствия, новое желание и истома родились внизу моего живота, но тут он кончил, сперма ударила мне в рот, я еле успевала сглатывать.
Обессиленный, он с закрытыми глазами откинулся к стене, и я выпростала из-под пледа голову, утерла губы и тоже откинулась, дыша открытым ртом и слушая, как колотится мое сердце и как там, внизу живота живет неутоленное жжение.
И в эту минуту в отсеке появился командир самолета.
Он посмотрел на нас, решил, что артист спит, и поманив меня жестом к себе, спросил тихо:
– Хочешь посмотреть кабину летчиков?
Я заерзала, незаметным движением застегнула джинсы и еще повозилась немного, застегивая под пледом блузку. Потом осторожно, будто артист и на самом деле спит (он замер под пледом со спущенными брюками и притворился спящим), я аккуратно выбралась из-под пледа, не открывая артиста, и ушла за командиром самолета.
Войди он пару минут назад – хорошую бы он увидел картину!
Через первый салон со спящими пассажирами командир самолета провел меня к двери в пилотскую кабину и открыл ее.
За дверью была небольшая рубка штурмана. Конечно, это командир сказал мне, что это рубка штурмана. Здесь в окружении больших ящиков с мигающими глазками сидел молодой тридцатилетний блондин штурман, а потом была еще дверь, и когда командир открыл ее, я ахнула от восторга.
Через стеклянную конусообразную кабину я увидела рассвет с высоты семи тысяч метров – я не могу это описать!
Далеко впереди нас перистые облака были окрашены оранжево-зеленым светом восходящего солнца, внизу, далеко-далеко внизу, сквозь облака была видна земля – вся, как лоскутное одеяльце в стежках речек, и самолет плыл над ней в окружении каких-то огромных, ватно-белых хлопьев облаков. Нет, я все равно не могу этого описать…
Второй пилот – командир назвал его Володей – сидел справа в глубоком кресле, держал руку на какой-то рогатине (командир сказал мне, что это штурвал), над ним была большая панель с разными приборами и лампочками. Точно такое же кресло с такими же приборами и штурвалом было пусто слева, и командир вдруг сказал мне:
– Садись, поведи самолет.
Я посмотрела на него с испугом, но он улыбался поощрительно.
Я расхрабрилась и залезла в пустое кресло, но тронуть штурвал самолета я, конечно, боялась.
– Смелей! – усмехнулся командир. – Берись за штурвал.
Он взял мою руку и положил ее на штурвал, и теперь моя рука была на штурвале самолета, а на моей руке – рука командира, и он сказал второму пилоту:
– Убери автопилот.
И вот я чувствую, как сильная, уверенная рука командира чуть нажимает мою руку, и штурвал чуть-чуть, на сантиметр уходит вперед, и вижу, как земля и горизонт падают вниз, а мы словно идем вверх и вверх. Я поднимала самолет! Крепкая рука командира лежала на моей руке, и я почувствовала, как какой-то ток восторга и преданности прошел от меня к нему по этой руке, и в ответ он чуть сжал мою руку и заглянул мне в глаза:
– Нравится? – спросил он. – А теперь на себя, чуть-чуть.
Мы с ним выровняли самолет и опять повели его по курсу, я все не убирала своей руки со штурвала, и командир не убирал руку с моей руки, а другой рукой он одел на себя ларингофон.
И в это время второй пилот вдруг щелкнул каким-то рычажком, встал со своего кресла, вышел из кабины и закрыл за собой дверь.
Теперь мы с командиром вели самолет действительно вдвоем, и он все смотрел на меня и улыбался, и какой-то ток все шел и шел через наши руки друг к другу,
– Нравится? – опять спросил он.
– Очень! – сказала я.
Он нагнулся ко мне и поцеловал меня в губы, и я сразу ответила на этот поцелуй и тут же испугалась, что пошевелила рукой.
– Ой! Я двинула тут что-то! – сказала я. – Мы с курса собьемся!
Он улыбнулся:
– Не бойся. Мы уже на автопилоте. Ну-ка, поцелуй меня еще раз.
Я сделала это с удовольствием.
Я сидела в кресле командира самолета «ТУ-104» на высоте семи тысяч метров над землей, и целовалась с командиром в пустой пилотской кабине и чувствовала, как еще неостывшее, неутоленное артистом желание поднимается снизу моего живота и кружив мне голову. И я чувствовала, что такое же желание проснулось у командира.
Я понимала, что второй пилот ушел не зря, что никто сюда не зайдет без разрешения командира и никто нам не помешает, и самолет идет на автопилоте, сам по себе, и потому я смело сняла руку со штурвала и обняла командира.
Нам было очень неловко целоваться в тесной кабине, командир стоял над креслом согнувшись, и моя голова упиралась ему в бедро, и я сразу почувствовала как в его синих авиационных брюках стала оттопыриваться ширинка.
Я знала, что мне предстоит сделать, и сама захотела этого.
И не спрашивая его, я спокойно расстегнула пуговички у него на ширинке.
Под брюками у него были белые индийские трусы с прорезью посередине, и я легко, даже не снимая с него трусов, извлекла через эту прорезь коричнево-розовый напряженный член и поцеловала его.
Командир замер в неудобной, скрюченной позе, но не двигался. Только дышал надо мной.
Я обцеловала его член со всех сторон, облизала язычком, как эскимо, и когда командир от наслаждения задышал уже открытым ртом – прерывисто, пристанывая, я взяла в рот и мягко, нежно стала сосать, все глубже и глубже забирая в себя весь член.
Рассвет встал над нашей великой Родиной. Трудовой народ просыпался в этот час и выходил на новую трудовую вахту. Сто пассажиров могучего «ТУ-104» спали в трех салонах у меня за спиной. Оранжевое солнце вышло из-за горизонта и ослепительным светом хлынуло поверх облаков в нашу кабину. Мерно гудели мощные двигатели самолета, и на крыльях его вспыхивали зеленые и красные огоньки. Мы летели над необъятными просторами нашей могучей страны, и в кабине самолета, на высоте семи тысяч метров над землей, я, делала минет командиру самолета, вдруг впервые в жизни почувствовала фантастическое, небесное наслаждение – что-то творилось внизу моего живота, что-то истекало и кружило голову, и неземная слабость и невесомость опустошали мое тело.
Я кончила, почти теряя сознание от этой слабости. Не помню, как кончил командир, как я сглотнула его сперму, – я сидела в командирском кресле, откинувшись от слабости к спинке, с закрытыми глазами, каждая клеточка моего тела была уже без сил и без сознания.
Командир застегнул брюки и сел в кресло второго пилота. Будто сквозь пелену тумана, я слышала, что он стал говорить о чем-то по рации с землей, называя:
– Харьков! Харьков! Я – борт 24-17. Иду в своем эшелоне. Видимость отличная. Пересекаю вашу зону. Прием.
И какой– то голос сказал по рации в кабине:
– Борт 24-17. Борт 24-17. Вас понял. Вас вижу. Идете в своем эшелоне. До Москвы видимость отличная. Счастливого полета.
