Н. Денисов - Пожароопасный период
– Вам нельзя, – обернулся детина. – В рентгенкабинете просветят, определят, что и как. А вы бы раздобыли костыли.
– Костыли? – ему как-то раньше и на ум не приходило – костыли!
– Паша, ты приезжай за мной, – крикнула Марина с каталки. Детина уже заруливал за угол коридора.
.Он обежал уже две аптеки, ничего не найдя, и с удивлением и непонятным еще для себя раздражением думал, что мир так глупо, неожиданно сузился к одной заботе – найти костыли. Найти во что бы то ни стало. Все вчерашние, недавние заботы, проблемы отодвинулись, исчезли, будто их и не бывало. Этот молочный комплекс, ежеутренние поездки туда, анекдоты, разговоры о заработке, о политике. Костыли!
В центральной аптеке сказали: есть!
– Вам какие? – спросила женщина в ручном отделе.
– Женские! – растерянно сказал Павел. В очереди засмеялись. Когда вынесли костыли и он развернул упаковку, совсем сник.
– Повыше нет? – примеряя к себе и прикидывая рост Марины, спросил он.
– Да их же можно регулировать по росту вон теми винтами, – подсказал интеллигентного вида парень. – Бери, не пожалеешь!
– У меня жена ногу сломала, – не утерпел Павел.
– Бывает, кивнул парень.
Павел шел по улице и не знал, как половчей и понезаметней пристроить эти костыли. Прихватил под мышку, вроде неловко, закинул на плечо, как две палки: вовсе дурацкий вид. Остановился возле урны, содрал остатки упаковки, понес наголо, как обнаженные клинки. Прохожие оглядывались. Он представил себя со стороны: здоровый мужик в полушубке и собачьей шапке, могучих унтах – этакий работяга-северянин, и нате – с дурацкими костылями наперевес. А пусть, думалось Павлу, только бы знакомые не встретились: объясняй, что и почему.
Он втиснулся в автобус. В салоне давили, молча продирались, устраивались поудобнее. Выходить ему через три остановки, он тоже, обняв костыли, протиснулся ближе к передней двери. Девочка в вязаной шапочке с коньками запорывалась уступить ему место.
– Сиди, девочка, сиди! – остудил ее порыв Павел и неожиданно весело подумал: дела-а!
Сзади заметили, обратили внимание:
– С такими запчастями надо в такси кататься!
Павел смолчал. В другой раз не утерпел бы, отпустил реплику повеселей, но сейчас смолчал. Автобус тормознул на остановке, грузно приседая, и в салоне стало просторней. В распахнувшиеся створки дверей начался новый штурм.
– Куда лезут, куда? – не вытерпела тут женщина в мехах. – Это наш автобус, микрорайонный.
– Наш! Ишь, собственница, – отреагировал ветеран с хозяйственной сумкой. – Середина дня, а они катаются, не работают.
– Не выпускайте его у панельных, пусть прокатится до конца, – злорадно ответила женщина в мехах, – Это наш автобус.
У больницы сходили многие, и Павла благополучно вынесли на волю. Но костыли не удержал, вырвало чьим-то плечом, они грохнулись под колеса. Тетка в мехах, что выдавала громче всех про «микрорайонный», кинулась подбирать.
– Да не надо, я сам, – чуть не засмеялся Павел.
– Больной – так сидел бы дома, а то тоже лезешь в эту мясорубку. Держи крепче! – решительно сказала тетка, покачав головой.
В больнице сказали, что Трапезниковой наложили гипс и она ушла домой. Вон, мол, сколько с травмами, всех не положишь. Ушла, и всё. Справку выписали.
Голоснув костылем таксисту, – этакая шалость взыграла, – минут через пятнадцать он был дома. Марина в той же вечерней вчерашней позе возлежала на диване. Правая нога в белом аккуратненьком таком гипсовом сапожке. В глазах та же неловкость, виноватость, но она тотчас же исчезла, как Павел занес костыли.
– Меня муж подруги на машине привез, а ты мне костыли!
– Мама, какие красивые! – выбежала из другой комнаты дочь, она уже вернулась из школы.
– Это что – у тебя такой юмор, Наташка!? – засмеялась Марина.
Остаток дня Павел убирал в квартире, бегал с сумкой по магазинам. Да и надо. В холодильнике – голо. Сморщенные старые свеклы, пачки пакетных супов, бутылки кефира да в инее морозилки десяток куриных лапок воскового цвета. Марина, потроша тушки кур, не выбрасывала в мусорное ведро ни лап, ни голов, приберегала их для бездомных собачек. Вон их сколько бегает во дворе!
В другой раз упрекнул бы Павел жену – опять в доме ни крошки! Сейчас же махнул рукой – управлюсь, запасусь сам. И управился, оттаял даже морозилку, сделал запас, дня на три хватит.
Марина и раньше реагировала на его упреки с легкостью, с шуткой, без обиды. Хорошо ей с таким характером.
Еще раз он съездил в больницу, забрал рентгеновские снимки. Марина забыла, а завтра на прием в травматологическую поликлинику, где ей должны назначить лечение. Да еще позвонил в «игрушечную» организацию жены, где она работала методистом по туризму школьников. «Игрушечной» он назвал её сразу, как только Марина устроилась туда, оставив работу в школе. Поначалу он всё спрашивал, чем, мол, она занимается, какой из неё турист, когда без него даже к родственникам боится съездить. Но однажды в областной газете прочитал заметку о ней. Рассказывалось, как с ребятами в выходные дни ходила в поход в сосновый бор, как весело, разумно и с пользой для здоровья провели время. И он даже погордился за Марину.
О многом думалось в эту ночь – отдельно от жены, на диване. На четвертом десятке лет, когда этот десяток перевалил уже за вторую половину, ясно начинал он понимать, что молодость утекла, а вторая половина жизни в туманных пока очертаниях. И думалось еще о том, что не научился, как следует, чувствовать в себе солидность лет, еще не выветрился вчерашний запал и задор, а надо прибиваться к прочному берегу. В городе он прижился прочно, несколько лет работал на судостроительном заводе сварщиком, строил речные теплоходы. А потом вспомнил свою первую профессию: до армии заканчивал сельхозтехникум. Механик он. И неплохой. Да и деревня стала всё чаще манить, звать к себе давними светлыми картинами – воспоминаниями. Он и работал теперь, собственно, в сельской организации, где только контора, да начальство в городе, а они, работяги, в разъездах – ставят оборудование то в свиноводческих комплексах, то на молочных. Все эти последние пять лет так – между городом и селом.
Временами подступало сильно.
– Поедем в деревню, – говорил он Марине, – купим свой дом, я сад посажу, чтоб – березы, тополя, рябины!
– А яблони? – спрашивала она, легко соглашаясь.
– Ну и яблони. А тополя обязательно. Знаешь, какие у нас возле клуба тополя стояли! До неба крона. И дух тополиный в мае на всю деревню. Срубили их, когда клуб перестраивали. А я посажу. Свои. Возле дома.
– А я утяток разведу. Желтеньких, курносеньких. В прошлом году на вокзале у одного старичка увидела в корзине маленькие такие пухленькие комочки. Продайте, говорю, дедушка, одного. Не продал. Зачем, говорит?
«И правда, зачем одного?» – пожимал плечами Павел, начиная трезветь от своих планов.
– И еще телятки у нас будут и коза.
– Коза-то зачем? Рога одни да борода! – сердился Павел. – У нас принято коров держать. Молоко.
– Коров я боюсь! Помнишь, у твоей матери были. Я позвала: корова, корова, подойди ко мне, я тебе хлебца дам! А она голову вниз и рогами на меня.
– Вот дуреха, да она, видать, хотела, чтоб ты у неё шею почесала. Это они любят.
– Не хочу корову. А еще будут у нас два поросеночка. Я буду их мыть и целовать в розовые пятачки.
Павел хохотал, уже понимая, что разговор получается несерьезный. Игра какая-то: Марина – серьёзно! – представляла все это как бы игрой. Не понимая, что это все – труд, нелегкий, каждодневный. Но легко ей со своим характером.
– Вот ты городская, – загорался Павел в другой раз, – а много от города берешь? Вспомни, когда в последний раз в театре, на концерте были? Во-о! Не помнишь. А я, когда жил дома, у матери, каждый день ходил в кино. И артисты приезжали. Ну, а взять Наташку. Ничего не умеет, ничего не видела. Каждое лето то на юг, то в лес – в лагерь!
– Ну и что? Правильно. Ребенок же. – отвечала она
– Я в смысле приучения к труду. А в деревне.
– Ладно тебе уж! В деревне! – вздыхала Марина.
И Павел понимал, что говорили опять впустую.
Утром поймали такси, приехали в травматологическую. Поликлиника находилась в центре, в старинном каменном особняке, с лепными узорами по карнизу. Помогая жене выбраться из машины, Павел краем глаза приметил мраморную плиту на уровне окон второго этажа: «В этом доме родился и провел детские годы поэт». – золотела надпись по мрамору. Другую половину мемориальной доски забило снегом.
– А ничего был у поэта домик, а? Наверное, купеческий отпрыск какой-нибудь?
Марина не ответила. Она осваивала костыли. На лице – аж мука-мученическая. В глазах растерянность. У крыльца поликлиники тот же гололед, что и всюду в городе.
