Мигель Делибес - Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные
ах и хитра! летает, не улетает!
а Пако подковылял к ним, тяжело опираясь на палки, и сказал сеньорито
как же, он ее вырастил, она ученая
а сеньорито спросил с любопытством
что она делает целый день?
и Пако ответил
да что и все, кору обдерет, поищет стеклышки, почистит клюв о камень, поспит на иве, коротает день божья тварь
а сеньорито оглядывал Асариаса, и, оглядев, взглянул на Пако, и тихо сказал через плечо, словно самому себе
слушай, если он такой молодец, не взять ли его в помощники?
но Пако замотал головой, и оперся всей тяжестью тела на левую ногу, и постучал по лбу правой рукой, и сказал
с голубем справится, а куропаточку не потянет
и с того дня сеньорито Иван каждое утро навещал его и подгонял
ну сколько можно, так тебя так, прямо паралитик какой-то, не забудь, что я просил
а Пако глядел на него печально, как хворый пес, и говорил
легко сказать, сеньорито
а сеньорито говорил
смотри, двадцать второе — не сегодня завтра
а Пако говорил
что поделаешь? очень мне жаль, сеньорито
а сеньорито говорил
очень жаль, очень жаль, ты бы лучше не крутил, человек — это воля, так-перетак, никак тебе не втолкуешь, где воли нет, нет и человека, да, надо перебороть болезнь, иначе не поправишься, до смерти будешь калекой, ясно?
и давил, и грозил, и улещал, и Пенёк Пакито сказал, всхлипнув
как ногу поставлю, пилой пилит, света не вижу, сеньорито Иван
а сеньорито сказал
ах, не преувеличивай! обопрешься на костыли
и Пако сказал
ну разве что если тихо и не в горку…
и наступило двадцать второе, и упорный сеньорито явился с утра к дому, в коричневом «лендровере», и сказал
поехали! ты не беспокойся, мы потихоньку, на малой скорости
и Пако нехотя пошел к машине, и услышал запах сапог, и тимьян, и лаванду, которыми у сеньорито пересыпали белье, и забыл про ногу, и сел в машину, а Регула рыдала
как бы совсем не расхворался, сеньорито Иван
а сеньорито говорил
успокойся, верну его в целости и сохранности
а в Главном доме их ждали гости из Мадрида, и граф, и министр, и сеньорита Мириам, она любила охоту, и все курили, и говорили, и пили кофе, а когда в столовую вошел Пако, они очень обрадовались, словно без него облава не в облаву, и закричали наперебой
ух ты, Пако явился! и как тебя угораздило? спасибо, нос уцелел!
и посол объяснил министру, как хорош он на охоте, а Пако здоровался со всеми, и показывал костыли, и говорил
вы уж извините, что шапку не снял
а господа отвечали
ничего, ничего
а сеньорита Мириам улыбалась светлой улыбкой и спрашивала его
скажи, хороший будет день?
и, ожидая пророчества, гости замолкли, и Пако изрек, обращаясь сразу ко всем
утро ясное, так что, если хуже не станет, дичи будет много
и сеньорито Иван вынул из флорентийской шкатулки кожаную коробочку, почерневшую от времени и прикосновений, в которой, как сигареты в портсигаре, лежали перламутровые фишки номером вниз, и кто-то сказал
ну, господа, время пришло
и, словно выполняя древний обет, каждый торжественно извлек фишку с номером, и сеньорито сказал
на каждом месте — по двое
и граф перевернул свою фишку, и радостно вскрикнул
девять!
и, ничего не объясняя, захлопал в ладоши, и хлопал так, что министр его спросил
чем же хороша девятка, дорогой граф?
и граф сказал
а тем, мой милый министр, что это лощинка в скалах, сиди и только поспевай, их там прорва, в прошлом году я на этом самом месте уложил сорок три штуки
а сеньорито записывал, кто где будет, а потом положил список в карман и сказал
пошли, время не ждет
и каждый сел в свой «лендровер», с помощником и с двустволками, а Креспо рассаживал в трактора, на прицепы, загонщиков и горнистов, и все двинулись в путь, и сеньорито Иван прямо трясся над Пако, и придерживал его, хотя выбоин не было, и, когда ехали через поле, осторожно переезжал обмелевшие ручьи, и говорил
подожди, Пако, не шевелись, я поставлю машину там, за дубами
и потом так же, и все шло хорошо, но, когда стали подбирать, толку не было, потому что Пако едва ковылял и останавливался, а другие, пользуясь этим, уносили у него из-под носа подстреленных птиц
сеньорито Иван
жалобно кричал Пако
Сеферино тащит две птицы, а они наши и сеньорито сердился и кричал
Сеферино, давай птицу, так-перетак, вот Пако поправится, вы у нас посмеетесь!
а потом куропатку унес Факундо, а потом свинарь Эсекиэль, и сеньорито не мог со всеми управиться, всюду не поспеешь, и мрачнел, и орал
Пако, ты не мог бы поживее? прямо трактор какой-то, ей-богу! поворачивайся, а то и штаны сопрут
и Пако старался, но жнивье мешало ходить, ногу прямо не поставишь, и он ступил, и — раз! — шлепнулся, словно жаба, и крикнул
ох, сеньорито, опять хрустнуло!
и сеньорито, впервые в жизни подстреливший в третьем заходе на пять куропаток меньше, чем граф, совершенно вышел из себя и разорался
это еще что, так-растак? а, кретин!
но Пако повторял, не поднимаясь
нога, сеньорито, опять косточка хрустнула и сеньорито бранился так, что его слышали в Кордовилье
ты что, шевельнуться не можешь?
спрашивал он
попробуй хоть встать
но Пако держал больную ногу обеими руками и не слушал, сеньорито, и тот сдался
ладно, сейчас Креспо оттащит тебя домой, ты полежи, а позже, когда мы кончим, съездим с тобой к дону Мануэлю
и через несколько часов дон Мануэль, доктор, на них рассердился
неужели нельзя было поберечься?
и Пако виновато начал
я…
но сеньорито Иван его перебил
побыстрей, Манолито, я министра там оставил, сидит один
и дон Мануэль рассердился еще больше
опять перелом, а чего же вы хотели? ну, положим свежий гипсик, и — полный покой
а сеньорито сказал
что мне делать, Маноло? я не дурю, это очень важно
а доктор сказал, снимая халат
делай что хочешь, Вансито, решил губить его — губи
и в коричневом «лендровере» сеньорито курил, молчал, то и дело чиркал спичкой, и не глядел на Пако, словно тот нарочно упал, и говорил сквозь зубы
а, мерзопакость! а, кретинство!
и Пако не говорил и ощущал холодок свежего гипса, и, когда проезжали Тапас, за машиной побежали собаки, и лаяли, и выли, и сеньорито очнулся, и помотал головой, словно отгоняя наваждение, и вдруг спросил
скажи-ка мне, Пако, какой из твоих сыновей посмышленей?
и Пако сказал
да оба хороши
и сеньорито сказал
который со мной ходил, его как зовут?
и Пако ответил
Кирсе, он вроде бы порасторопней
и сеньорито помолчал и сказал
тоже не очень разговорчив
и Пако сказал
нет, это он так, молодой еще
и сеньорито Иван сказал, закуривая сигарету
ты можешь мне объяснить, чего они теперь хотят, почему им все не по вкусу?
и назавтра, наутро, в засаде, сеньорито Иван просто смущался, такой нелюдимый был Кирсе, такой безразличный
тебе что, скучно?
спрашивал сеньорито, а Кирсе говорил ему
с чего мне скучать?
и молчал, словно и нет охоты, но двустволки заряжал споро и без единой ошибки угадывал, где упала птица, а вот собирал их плохо, другие успевали раньше, с ними глаз да глаз, и сеньорито разорался
Сеферино, кретин, отдай птицу! обрадовался, видите ли, что он еще непривычный
и за прикрытием, прямо как дома, говори — не хочу, сеньорито старался его и приручить, и подзажечь, но Кирсе ни в какую, все особился, и сеньорито набирался злости, как туча электричества, и после охоты, за обедом, отвел душу
нет, что за молодежь, сами не знают, чего им надо!
говорил он министру
а все этот хваленый мир! разбаловались, им бы наше время, поплясали бы, а что теперь? деньги есть, спеси много, вот угадайте, какую штуку отмочил этот тип сегодня, после охоты
а министр косился на него, пережевывая мясо, и тщательно вытер губы белой салфеткой, и сказал
ну что?
и сеньорито сказал
а вот что, кончили мы охоту, даю я ему бумажку, сто двадцать дуро, так? а он говорит, не надо, не беспокойтесь, а я говорю, ну что там, выпей стаканчик, а он говорит, спасибо, не надо, я же вам сказал, и все, как тебе нравится? помню, четыре дня назад собственный его отец, Пако, и то, и се, и благодарим, сеньорито Иван, он всегда так, а молодым иерархия мешает, да, не хотят ее принимать, я тебе говорю, если ошибаюсь — поправь, но, на мой взгляд, все — и мы, и они — должны почитать порядок, одни — наверху, другие — внизу, таков закон жизни! и все помолчали, а министр кивал, и жевал, и, проглотив кусок, отер губы салфеткой, и сказал
кризис авторитета коснулся всех уровней и гости с ним согласились, угодливо кивая, а Ньевес меняла тарелки, уберет грязную левой рукой, поставит чистую правой, глядит вниз, не улыбнется, и сеньорито Иван зорко следил за ней, а когда она подошла к нему, посмотрел прямо, и она зарделась, и он сказал
