Мануэла Гретковская - Полька
В банке заполняем анкету допроса — абсурд на пути к кредиту:
— Девичья фамилия матери?
— Не знаю, зачем это?
— Понимаете, в дальнейшем ведь фамилия может неоднократно меняться…
Перевод со счета на счет, то есть «конвертация» — а заодно и перевод на новый польский язык. Осваиваю банковский жаргон. Привыкла же я к телевизионному, где, скажем, «инкубация формата» означает время, за которое скопированный с западных образцов сериал «принимается» польской публикой.
Затыкаем щель в окне. Дому Беаты лет пятьдесят, район старого Муранова. Из окна видно китайское посольство.
— Что бы Полинка ни выбрала, это ей в любом случае пригодится…
— Что? — Петушок в ванной сражается с газовой колонкой сталинских времен.
— Китайский. Еще одна причина, по которой я хотела переехать в Польшу. Здесь легко найти китайскую няньку, а в нашей шведской деревне…
— Замордуешь ребенка…
— Я уже все продумала. Она легко выучит, в детстве язык сам усваивается, вместе с правильным произношением. Английский, французский — это не проблема, съездит на каникулы, выучит в школе, в детском саду. А китайский ей пригодится, станет ли она гуманитарием или бизнесменом, а если даже никем, то для собственного дао-удовольствия.
Ложимся, измученные беготней. Что-то новенькое — живот заслоняет телевизор, приходится подкладывать под спину подушки. Петушок тщательно задергивает занавески, отгораживается от Варшавы.
— Знаешь, здесь все такое… обиженное, — замечает он почти сквозь сон. — Исковерканное. Обшарпанные лестничные клетки, исцарапанные лифты, грязные улицы. Люди тоже… обиженные судьбой.
— Кредит, долги — ужас.
— Потому что нам не хватает на нормальную жизнь. В Польше дорого стоит не роскошь, а нормальное существование: красивая квартира в безопасном месте, частная школа для ребенка, где учат, а не лупят. Видно, здесь «нормально» и значит «роскошно». Спи.
* * *Просыпаюсь в шесть.
— Что, кредит не дает покоя? — заговаривает со мной тоже успевший выспаться Петушок.
— Я не о деньгах… Просто не спится.
— Не каждый день покупаешь квартиру.
— Сегодня надо заказать паркет, кафель. Я подумала, что там, где кончается слово, начинается его смысл — по Виттгенштейну, да?
— Терпеть не могу Виттгенштейна. Спокойной ночи и доброе утро. Встаешь?
— Пойду на семичасовую службу в костел Святого Яцека, это здесь, на Новом Месте, у доминиканцев.
Я люблю этот костел. Белые стены — снежные облачения апостолов, внимающих мессе. В готических изломах их складок прячется необходимая для молитвы тишина.
18 января
Журналистка взволнована моим интересным положением. Оно кажется ей куда более интересным, чем просто естественный элемент жизни женщины.
— Издатель рассказал о вашей беременности.
— Да-а?
— Вы бы согласились дать интервью?
— О чем?
— Ну, как это о чем… Вы, такая независимая, любительница скандалов… и ребенок… это перелом в жизни.
— Какое отношение это имеет к независимости? И вообще, почему вы говорите таким тоном, словно я первый на свете забеременевший мужик? — вешаю трубку.
Устроили из беременности какую-то порнографию. Тоже мне сенсация!
Я не верила в старость, в то, что она может напасть внезапно, вскарабкавшись на человека, подобно горбу. Недомогания после болезни, постепенный, незаметный, обычный процесс старения — да. А тут вдруг — хлоп! Я не в силах двинуться с места. Огромный строительный склад, я стою и не представляю, как добраться до Петра, который в десяти метрах от меня выбирает доски для пола. Бреду, хватаясь за краны и кирпичи.
— Взять тебя на руки? — Петушок готов на подвиг. Но ему меня (нас) не поднять.
— Лучше погрузи на тележку. — Я машу ногами, чтобы восстановить в позвоночнике контакты между нервами и мышцами и снять это кошмарное напряжение. Таз служит не только для хождения. Что-то там расширяется перед рождением ребенка, отключая ноги.
Мы выбрали кафель в Пясечном, кухонную мебель на Груецкой, паркет в центре. Сдаемся.
— Бог с ними, со шкафчиками, пусть вешают какие хотят, у меня нет сил. — Петр сворачивает к Муранову. — В Швеции у нас пол цвета кошачьей рвоты — и никому это не мешает.
Мне тоже кажется абсурдным ажиотаж вокруг узоров и оттенков кафеля. Мы сдаемся.
Ночью ветер выдувает из окна шарфик-«уплотнитель». Мы ежимся под одеялом. Морозный ветер с востока стучит в окна, едва не срывает красные фонарики у соседей-китайцев.
20 января
Мистический бихевиоризм. Я говорю Поле: «Спокойно», — и она перестает вертеться.
Раньше она обитала в большом мешке, подскакивала в нем, бултыхалась туда-сюда. Мешок увеличивался по мере того, как она росла. Теперь, видимо, она сама его растягивает. Она у меня под ребрами (выражаясь изысканно — под сердцем).
Идем на «Деньги — это не все» Махульского[100], до конца не досиживаем. Не столько фильм скучный, сколько публика громко фыркает. Не заразившись хихиканьем, сдаемся и уходим. Может, мы отдалились от народа?
21 января
Сентиментальность во вкусах. Приторные книжечки и сериалы — бальзам на душу. Душещипательная дребедень в Польше необычайно популярна. Питает чувства, раз Боженька не дал разума. В то же время за стеклянной стеной телевизора и лакированными обложками — хамство, повседневное зверство. Парадокс? Доброта, заслоняющая от вульгарности вне книжечки, иллюстрированного журнала и семейного телесериала? Одно вырастает из другого. При конформизме и отсутствии безжалостной логики зерна зла набухают во влажном от слезливости сердце.
* * *Лодзь. Приятельницы сестры, кассирши в гипермаркете. Работают месяц-два. Наиболее отчаянные выдерживают полгода. Худеют на десять кило. Работа (в безработном городе) на полставки за триста-четыреста злотых. Приходится таскать коробки на складах, почти ежедневно оставаться сверхурочно — бесплатно: «как-нибудь потом рассчитаемся, впрочем, если вас что-то не устраивает… на ваше место найдется два десятка желающих». Кроме ключа от кассового аппарата необходимы памперсы — клетку кассы покидать запрещается. Счастливицы из гипермаркета, у них есть работа.
23/24 января
Последняя ночь на Муранове. Мы похожи на современных разбойников: наподписывали договоров, кредитов, обязательств — и бегом в Швецию. К сожалению, мы честные, вернемся из-за моря отдавать долги и отрабатывать полученное. Пираты-паиньки — засыпаем в девять, едва вернувшись из Лодзи.
Нас будят грохот и отблески света. Шум большого города? Стрельба.
— Что за годовщина? — задумывается Петушок.
— Ты же у нас варшавянин… Может, день освобождения города? Это вроде в январе… Моя начальная школа находилась на улице 17 января…
Петр подходит к окну и отодвигает пледы, которыми мы позатыкали щели.
— Китайцы…
— Не может быть. — Я вскакиваю с постели. Еще не совсем проснувшись, вспоминаю бабушкино предсказание: желтая раса заполонит весь мир. Война?
От петард, фейерверков светло, как днем.
— Конец января… А-а-а, восточный Новый год. Прощай, мой Дракончик. — Петушок целует меня в нос.
— Вот уж действительно год Дракона, столько всего случилось…
Мы возвращаемся в постель. Не могу заснуть, вернуть вымощенный сном покой. Кручусь и попадаю в мыслеворот:
— Это наверняка не случайно… Поля по китайскому календарю появилась на свет в моем году — Дракона. Теперь она слышит, как празднуют ее год — Быка…
— Змеи. — Петушок лучше разбирается в китайской астрологии.
— Наше дитя даосиста, — шучу я. — Я бы хотела выучить китайский. Это знак… подтверждение воли Небес.
— Греткося, спи.
— Не могу. Китайцы изобрели петарды, чтобы отгонять демонов. Как я могу спать, если на небе идет битва за Полино счастье?
— Завтра я тебя угощу китайскими пирожными с предсказанием гадалки, только спи…
— Сначала успокой дочку. — Я прикладываю его ладонь к пупку. — Разгулялась.
25 января
Грёдинге. Мои чудесные деревья, Озеро, Которое Меня Любит, фонарная аллея в лесу. Через неделю снова в Варшаву — подписывать обязательства.
Тупо гляжу на рукопись. Начала писать книгу год назад, так и не собралась закончить. Все откладывала на потом. Теперь не могу сосредоточиться. Не из-за беременности. Трудно мыслить здраво после четырех часов сна. Все чаще я просыпаюсь в три: вроде выспавшаяся, но подводят даже многолетние привычки. Убирая контактные линзы в коробочку, я закрутила крышку, а жидкость налить забыла. Испортила свои гляделки.
Перелистываю страницы. Поражаюсь словам. Тому, как они цепляются за мысль. Язык гол, слова изобретены для того, чтобы его приукрасить?
