Мануэла Гретковская - Полька
3 января
Наконец-то можно пожить в свое удовольствие — без спешки. Отлеживаюсь, читаю «Войну и мир» — блаженство классики, вкус кофе со сливками (который я не пью уже много лет).
Петушок садится за компьютер. Задает логичный вопрос:
— Почему включается одной кнопкой (наконец-то выучил которой), а выключается в несколько этапов, сложнее, чем сейф?
Меня раздражает его необучаемость.
— Так надо, это же не простая машина. — Однако в душе признаю его правоту. Привыкнув покорно шлепать по клавишам, я превратилась в конформиста от информатики.
Сидим друг напротив друга с открытыми лэптопами — клавиатура к клавиатуре. Из вентиляционных отверстий доносится звериное компьютерное дыхание. Может, где-то внутри они машут кабельными хвостиками.
Мы заняли главный и самый удобный стол в кухне. Надставляем его столиком из гостиной. Накрываем скатертью. Стул на колесиках, так что я, не вставая, передвигаюсь от рабочего стола к кухонному.
— Не хватает еще маленького столика для Поли в самом конце. Для пеленания. — Петр уже думает о семейной приставке.
— Купим ей детский компьютер, чтобы не мешала работать?
Звонит главный редактор «Плейбоя». Никак не могу сесть за работу. Говорим о детях. Он утешает меня, заявляя, что даже в жестоких львах при виде малышей пробуждается инстинкт защитника. У меня такая ужасная репутация в кругах софт-эротики?
4 января
Выбрасываю елку. На помойке крутятся две овчарки. Чего они ищут среди пожелтевших деревьев? Убегают, задирая белые задики, — показалось, это были серны.
Помойка похожа на кладбище — елки с остатками блестящих украшений. Разве венки на настоящем кладбище не напоминают по размеру и форме спасательные круги? Зеленая надежда, оплетенная лентой, — для тех, кто выжил. Старые елки выглядят жалко — праздничные объедки, деревянные скелеты. Как-то грустно. Что ж, каждый несет свой крест.
Визит Антося — сына Петушка. Спортивный подросток, воплощение свежести. Я завидую ему: парень переживает Французскую революцию. Весь в водовороте исторических событий, погружен в ту непредсказуемую эпоху:
— Мы в школе проходили, на истории… мне так понравилось: бах — и нет королевской башки. Классная революция — с королем покончили!
— Потом еще отрубят голову Дантону и Робеспьеру, — каркаю я, гася его энтузиазм.
— Да-а?
Антосю столько, сколько было Ромео. Очередная версия шекспировской классики. Родители отобрали у Джульетты проездной на метро (коня) и сотовый (бумагу и перо). Молодые страдают, лишенные возможности встретиться, обменяться парой эсэмэсок.
5 января
Да здравствует УЗИ! Если бы не просвечивание, я бы заподозрила, что у меня близнецы. Поля-акробатка царапнула одновременно в двух противоположных местах.
Двадцать шестая неделя беременности, а давление приличное. Должно было ухудшиться после двадцатой недели, вернуться к патологической норме. Однако мне по-прежнему не нужны лекарства. Благодаря чуду жизни свершилось чудо исцеления?
Пациентка в больнице предлагает Петушку несколько тысяч крон за то, что он такой хороший врач.
— Не надо. За мою человечность мне платят зарплату.
Растопленное озеро. Отдыхаю на мостках. Порыв ветра, с облетевших берез на меня осыпается весеннее чириканье птиц. Заостренное морозом, оно пронзает тишину темного леса и застывшего пляжа.
Кланяюсь старичку, устремляющемуся со своей коляской в лес.
— Привет! — кричу я.
Ему не до разговоров, дедушка спешит. Я брожу в одиночестве — Петушок отсыпается после дежурства. Я не скучаю по людям, разве что совсем чуть-чуть, но шведский язык уже считает это болезнью: «salskapsjuk» — «больной обществом». «Gralsjuk» — «сварливый» (дословно — «больной сварой»). «Ревнивый» — «svartsjuk» («больной черной болезнью»). В Швеции большинство эмоций — болезни.
6 января
На то, чтобы утром встать и позавтракать, уходит масса сил. Приходится отдыхать. Пульс сто десять — ложусь, читаю о Габсбургах, XIX веке. В свои пятнадцать лет Мария-Луиза (жена Наполеона) была убеждена, что ее отец — женщина. Опасаясь, что из-за своего габсбургского темперамента она рано лишится девственности (проблема государственной важности: без девственности не бывать и выгодному для Австрии замужеству), ее окружили одними женщинами, суками, самками. Из книг вырезали слова и фразы, которые могли бы навести на ненужные мысли…
Возвращаюсь к Дюмезилю и его индоевропейским богам. На десерт — любовный роман, имевший место миллиарды лет тому назад, когда одна частичка стремилась навстречу другой: «Гиперпространство» Микио Каку.
Меня тревожит поездка в Польшу. Не передумает ли Петр на месте, не откажется ли от новой работы, найдем ли мы квартиру? Где остановиться, взять напрокат машину? Будто услышав мои мысли, звонит Беата. Обещает пустить нас к себе и оставить машину — сама она на неделю уезжает во Францию.
Вот уже три года одни и те же маршруты: два километра по лесу или в гору, среди вилл. Однако всегда попадается что-нибудь новенькое. Сегодня перед одним из домиков я разглядела чучело собаки, верные глазки-бусинки вглядываются в «хозяйские» окна.
На опушке — кормушки для птиц, наполненные зерном половинки кокосовых орехов. Свисают с заиндевевших веток. К ним подлетают нордические колибри — вороны.
* * *Вечером нас охватывает вдохновение, мы громко распеваем колядки. (Праздник поклонения волхвов?) Петушка тянет философствовать:
— Польские колядки — удивительные… такая нежность, отсутствие дистанции. Иисус — ребенок, нуждающийся в защите. «Малютка, малютка, малютка…» Человек — защитник Бога. В этом ласковом жесте он соединяется с Создателем.
— Не думаю. — Я стараюсь говорить проще, чтобы избежать помпезности. — Для поляка Иисус в колыбельке — совершенно иной персонаж, чем Иисус на кресте, он не столь тесно связан со Святой Троицей. Христос, призывающий к покаянию, и Христосик из катехизиса — опять-таки не имеют ничего общего. Политеизм.
Пересаживаем цветы. Собираемся переселить веточку вербы в настоящий горшок. Она пустила корни в стакане с водой и, несмотря на слабое январское солнышко, растет. Может, я придумываю, но пересадка в землю напоминает перевод ребенка с молока (воды) на взрослую еду, когда у него прорезываются зубки, — на кашки, пюре и котлеты. Из гладких корешков вербы как раз проклюнулись крючковатые ростки, которые будут пожирать чернозем.
7 января
Интеллигент — удивительно забавное существо. Актер, энтузиаст, безумец Т. Рассказывает по телефону о своих планах и компромиссах. «Чего уж там… Ради идеала можно пойти и на контрабанду!»
Петушок приходит с работы расстроенный: «Психиатрия — это не медицина, это осколок христианства».
Священнодействую вокруг себя любимой. Читаю, рисую, смотрю старые французские фильмы. Поля чувствует, что у нас отпуск. Я начинаю беспокоиться, почему она не толкается, и вдруг: «бум»! Ответ? Не может быть, через полчаса снова сосредотачиваюсь и мысленно спрашиваю: «Малышка, все в порядке?» Не знаю, с помощью ли телепатии или через кровеносные сосуды, пуповину, но мое беспокойство до нее долетает. Справа раздается однозначное бульканье: «Бум!»
Разве можно любить собственную печень? Испытывать нежность к селезенке? Поля ведь в какой-то мере один из моих органов (материнства?) То есть была раньше, теперь-то она уже в состоянии выжить самостоятельно — в оранжерее инкубатора. Она есть, и ее нет.
Тук-тук — снова есть.
10 января
Два невзрачных листка бумаги. Заглядываю внутрь. Авиабилеты… на сегодня.
— Петушок…
— А что? Все обязательно надо планировать?.. К чему притворяться, мы с тобой оба чокнутые…
— Но…
— Никто и не заметит, родственникам не скажем, цветы переживут. Четыре дня…
И вечером мы уже на Мадейре. Самолет кружит над скалами и почти вертикально, по-ястребиному пикирует на аэродром. Влажное тепло острова. Я моментально забываю об озябшей Европе. В пустом (сезон уже закрыт) «Куинта да Пена де Франка» — только что отремонтированная комната. Шкафы с решетчатыми дверцами еще пахнут деревом. В полутьме это напоминает исповедальню. Церковные колокола на мгновение заглушают шум океанских волн, накатывающихся на гостиничный пляж. Я не чувствую себя, ничего не болит. Сжимая руку Петра, закутываюсь в сон.
11 января
Чуть приглушенные от влажности звуки. Замедленный темп улиц Фуншала, самого крупного города Мадейры. Я никогда не была в Португалии и ждала чего-то испанского: пронзительности, щелканья слов-бичей. Португальцы тактично шепчут свое «шч». Разница такая же, как между крикливым топотом испанского фламенко — и меланхолией португальского фадо. Без романской парадности, оперной, избыточной жестикуляции.
