Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2008)
— Дочь, смотри: дядя Миша! — крикнул папа Идке. Она улыбнулась смущенно, потому что папу не поняла. Обычно это она, увидав лицо в телевизоре, бежала к экрану и кричала “дядя Миша!”, а папа тогда начинал ворчать или даже злился, если был не в духе. Он говорил: “Как может моя дочь любить Горбачева? Ты хоть понимаешь, кто он такой? Он страну довел!” Но Идка не понимала этого.
Только сейчас папа о политике не думал и доволен был, что все мужики в зале теперь знают, что эта черненькая, чинно сидящая у стены, лапки на худых коленках сложившая, как египетская статуя, — его дочь.
— Любит, — объяснился потом папа приятелю. — Как тетю Валю “В гостях у сказки”.
Приятель зачем-то деланно захохотал, потом вскинул руку с часами и ужаснулся:
— Все, пора-пора, меня уже ждут, ну, туда-сюда, ты понимаешь… — И он опять подмигнул. — А женщин нельзя заставлять ждать. Тем более в таком райском месте. — И он, запанибрата хлопнув папу по плечу, быстро вышел, а папа остался с неприятным чувством чего-то склизкого. Не будь Идки, он тут же забыл бы, но теперь стало гадко. Папа обернулся, чтобы понять, слышала ли она, но Идки не было. Стал оглядываться, путаясь в сизых волокнах дыма, нагнулся даже под стол — и увидел ее в другом конце комнаты, у телевизора.
— Пошли, — сказал папа.
Идка глянула с укором:
— А “Спокойной ночи, малыши”?
— Кончились уже, поздно, пошли.
Они вышли на воздух, в темноту леса, в прохладу и свежесть. Идка стала тянуть к ужу, но папа решил, что для ребенка слишком холодно и воздух сырой, и на будущее, думал папа, неправильно водить девочку туда, где одни мужики. Нехорошо.
— Папа, — спросила вдруг Идка, — а дядя Миша сейчас тоже в отпуске?
— Какой дядя Миша?
— Горбачев.
— А. Ну да. В Крыму, говорят.
— Ой, тише!
На границе поляны, где стоял их домик, Идка остановилась и дернула папу за руку, чтобы замер. С напряжением вглядывались оба в черное небо, в круг света от двух фонарей, отделяющих поляну от леса. Долго ничего не было, и папа хотел уже было идти — как вдруг пролетела совсем низко тень, так близко к ним, что видно было: и крылышки, быстро-быстро, и шариком тельце. За ней сверху упала еще одна — и коротко так: тиить!
— Мыши, — спокойно произнесла тогда Идка и пошла дальше, будто в мышах не видала ничего особенного. — Так же, как мы, гуляют.
А папа вспомнил, как в прошлом году боялась она этого тиить, бежала в дом и закрывалась одеялом, и с привкусом грусти подумал: растет.
Ту поляну они запомнили навсегда: два домика, между ними — зеленый умывальник на несколько кранов, с корытцем, куда вода падает и стекает в землю, чуть дальше — корт, там в бадминтон играли, два сутулых фонаря рядом с домиками. Каждый день все это заливало солнце, и сосны стояли янтарные, пахли душно, прощально, и папе казалось, что они где-нибудь в Греции. Казалось так, потому что в тот год взял он с собой пересказы греческих мифов для детей и читал Идке “Одиссею”. Вечный странник стремился в Итаку, он миновал Харибду и Сциллу, он уже убежал от Калипсо, все ближе и ближе был он к дому — но что-то не пускало его назад. Идка была в восторге...
Но поляну ту папа запомнил еще потому, что в домике по соседству никто не жил. Сначала это было хорошо, а потом стало плохо, потому что некого было попросить посмотреть за ребенком, пока он на базу сбегает, не у кого было взять таблеток, когда свои кончились, и он разрывался.
Потому что Идка вдруг заболела. Кашляла всю ночь, хрипела, горячая была. Но главное — глаза. Папа всегда по глазам понимал, что дочь больна.
Всех лекарств, в тот год из дома захваченных, было: аспирин, большая травная таблетка от расстройства желудка, зеленка и антисептический пластырь. Чтобы сделать чай, был кипятильник, заварка “Бодрость” и литровая банка. Если б лимон, думал папа мечтательно, заваривая чай. Хотя сам не знал — что, если б лимон. Дав немного остыть, нес Идке — половинку аспирина и стакан с темно-коричневой, парящей водой.
Ида, горящая, со взглядом равнодушным и отрешенным, приподнималась на локтях, смотрела на стакан, на ладонь с осколком таблетки, на папу и морщилась:
— Крепкий.
— Тебе пить много надо, прогреться.
— Горький, — еще пуще морщилась Идка.
— Нет, ты быстро глотнешь.
— С сахаром?
— Да.
— Помешай.
Скрепя сердце папа откладывал таблетку и мешал чай большой ложкой. Желтого цвета поднимался со дна нерастворившийся сахар, закручивалась воронка, и черные чаинки бешено крутились в ней.
— Вынимай! — командовала Идка, и папа резко поднимал ложку. Чаинки продолжали кружиться. Идка улыбалась некоторое время, потом, будто бы вспомнив, что у нее сейчас другая роль, опять скисала.
— Теперь таблетку, — говорил быстро папа, чтобы не упустить момент. — Давай-давай, чтобы мама приехала, а ты здоровая уже.
— Горькая! — начинала снова Идка.
— Ты быстро сглотнешь.
— Горячий!..
Потом папа укрывал ручки, плечи, шейку, закутывал по самый нос, ставил на табурет рядом с кроватью стакан и уговаривал пить еще, пить больше, это так важно, а сам думал, как же ему слетать на базу, как оставить ее одну. Была бы жена, думал папа, сходила бы куда-нибудь, достала бы меда, лекарств, травок каких-нибудь, ведь есть же травки и женщины, которые в них понимают, думал папа, хотя понятия не имел, где на этом острове могла бы жена достать меда и травок.
Был понедельник, она не приезжала на эти выходные, но это было нормально: они иногда делали так, потом брали отгул и жили вместе половину недели. Только теперь папа думал, что надо ее срочно вызвать сюда: чтобы ехала и ребенка лечила, ведь это прямая обязанность женщины, уверен был папа. Да и Идка все время спрашивала, где мама. Уговорив ее побыть одной чуть-чуть, папа побежал на базу.
На базе было все как-то не так: купающихся, загорающих, праздно валяющихся у залива было немного, прокат катамаранов не работал, простенькая музыка не летала над поляной, а вместо этого толпа стояла у дверей домика дирекции. Но папа порядком устал, не спавши всю ночь, и осознал людей только как препятствие, мешающее ему попасть внутрь домика.
— Пустите! — кричал он. — Мне надо!
— Всем надо и все ждут! — выкрикивали из толпы и не пускали, но папа упрямо проталкивался.
— Без очереди! — взвизгнул кто-то в отдалении, когда он уже был у самой двери. Тут перед ним вырос мужик в женской панаме и с волосатой, жирной грудью. Если бы папа мог соображать, он узнал бы контролера с катамаранов. Но он контролера видал всегда только сонным, поэтому не узнал.
— Без очереди не лезь, — сказал контролер папе.
— Но мне срочно надо: у меня ребенок болеет!
— У всех дети. Подождешь.
— Да мне в медпункт! — крикнул папа в отчаянье, чувствуя, что его уже оттесняют от двери.
— А, эт ладно, — неожиданно легко сдался контролер и открыл перед папой дверь. Он скользнул и услышал сзади возмущение толпы:
— Куда без очереди-то! Я сейчас тоже скажу, что в медпункт! Умные нашлись какие, а!
И дирекция, и медпункт, и телефон были в одном домике. Папа толкнулся в нужную дверь, но она оказалась запертой. Дернул несколько раз со всей силы: “Да елки-палки! Что ж это такое-то, а?” — и постучал в дирекцию. Там тоже было заперто. Открыта оказалась только дверь в переговорный пункт.
В маленькой комнатке прямо по центру за столом сидела операторша, стучала по допотопному аппарату и кричала в трубку: “Соединяю? Соединяю?” Над ней нависали две тетки, явно работницы базы, но ни медсестры, ни директора папа в них не узнал. У противоположных стен сидели женщины, прижимая трубки к лицам, повернувшись ко всем спиной, словно стараясь спрятаться, остаться с трубкой один на один, и кричали: алло! алло! — громко, будто бы на край света. Им не отвечали, они оборачивались к операторше, смотрели на нее, недоумевая, а она не обращала на них внимания и продолжала вопрошать пустоту: соединяю? соединяю? У двери сидели еще три женщины. Невозмутимо ждали они своей очереди, словно бы происходящее их не касалось и словно бы не они скоро займут места с трубками. Они выглядели так, будто собрались посплетничать у подъезда. В комнате стоял гвалт, и когда папа вошел, на него никто не обратил внимания.
