Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2008)
7В симпатичное редкое слово «марежь» русская поэтесса Анна Русс недавно вдохнула жизнь, назвав так свою книгу стихов.
Честный улов
Капустина Вероника Леонидовна родилась в Таллине, окончила факультет иностранных языков ЛГПИ им. Герцена. Поэт, прозаик, переводчик. В “Новом мире” (2007, № 9) был опубликован ее рассказ “Живите долго”. Автор трех лирических сборников. Живет в Ораниенбауме.
* *
*
Мы меньше того, что известно о нас
из сплетен, обмолвок и фото.
Включая на кухне под чайником газ,
имея лицо идиота,
как всякий, кто мелочь искал в кошельке,
чихал, улыбался под душем,
ты — вот он, ты весь как синица в руке,
как беглая рыба на суше.
За то, что вот это, такое лицо —
тем более странно и чудно,
и в памяти держат, в конце-то концов,
и любят тебя беспробудно.
* *
*
— Хорошо ли я выгляжу?
— Да очень нехорошо!
Затянуло тебя. Унынье. Тупик. Воронка.
И такое уже творится с твоей душой,
Что тебе не доверишь не то что детей — котенка.
— Да, ты прав, ты прав, и не говори!
Но я, собственно, ведь про шапочку, не про душу.
Идет ли мне этот шлем а-ля Ромен Гари?
Не слишком ли длинные, как ты думаешь, уши?
— Твой Ромен Гари вернул Творцу свой билет.
Твой ребенок читает Григория Чхартишвили —
О самоубийстве. Возьми вон тот берет.
Респектабельный, сдержанный, в строгом стиле…
И еще, послушай…
— Не надо, не говори!
— Нет, послушай все же…
— Берет какой-то угрюмый.
— Нет, я все же скажу: твой летчик Ромен Гари
Не витал в облаках в нашем возрасте, не парил.
Одевался в Лондоне. Строгие шил костюмы.
— В нашем или в твоем? Беретик невыносим.
А вот в шлеме меня не возьмет ни одна простуда.
Сколько я налетала бы в нем часов и зим!
Посмотри, он же прочный, и стбоит… Пойдем отсюда.
* *
*
Думаю много нежного и смешного.
Станет неловко — просто глаза закрою.
Просто закрою глаза и думаю снова.
Надо позволить жужжать золотому рою.
Надо позволить мыслям связать нам руки,
Склеить нам губы, всякой лишить опоры.
И от доски до доски, от тоски до скуки
Снова читать протоколы последней ссоры:
Как оно все расстроилось, развалилось,
Как получилось жестоко и некрасиво,
Как мы не знаем друг друга — скажи на милость!
Ведь до сих пор не знаем — скажи спасибо!
Кто нас увидит — ведь я же глаза закрыла.
Кто нас пойдет искать в эту темень злую!
Можно смотреть и смотреть сериал разрыва,
Часто сбиваясь на хронику поцелуя.
* *
*
Дорогой кто угодно, за Ваше письмо
От 9 ноября — большое спасибо.
Да, болею, но это пройдет само.
Все хорошо, а точнее, невыносимо.
Дорогой кто-нибудь, все эти мои слова —
Пустая порода, хлам, но стерпит почта.
По крайней мере понятно, что я жива
И кое-что помню, во всяком случае вот что:
Когда говорят, что мы совершаем круг
Общий для всех, обычный, — то это враки.
Каждый из нас дает свой отдельный крюк,
И нам позавидуют бешеные собаки.
“Все проходит, и раньше всего любовь.
Два года — и все, начинай сначала”.
Чтобы больше не слышать подобных слов,
О любви я попросту замолчала.
Перешла на “приятно было узнать”,
“очень рада”, “удачи”, “пиши”, “посылаю”, “вышли”.
Сама отдала все то, что можно отнять,
И сохраняю только такие мысли,
К которым не подобрать ни ключа, ни слов.
Во всяком случае, как правило, не находим.
Да здравствует почта — честный, простой улов:
О здоровье, работе, конечно же, о погоде.
* *
*
Зрачок, обведенный печальной лиловой каймой,
неправильно видит весь мир, но красив до того,
что ты, повернувшись спиной и уехав домой,
тайком продолжаешь не видеть, так помнить его.
Пока мы размеренно, медленно сходим с ума,
пока мы от времени молча темнеем лицом,
от мрака такие глаза защищает кайма,
все важное тонким своим окружая кольцом.
Когда проживаешь подробно последнюю треть,
становится мир, полыхающий ярко вокруг,
соринкой в глазу. И она так мешает смотреть.
И цвет раздражает. И взгляд прожигает, и звук.
И шепот мешает, и вздохи и всхлипы любви,
и шорох грохочет, как будто кирпичный завод.
Мы сами мешаем чему-то такому в крови,
что больше нас всех, но без нас никогда не живет.
* *
*
Красиво, да: и листья под ногами,
и дым, и даль, и ели вдалеке,
и если все расстанутся врагами
и побредут по свету налегке,
и ночь так неожиданно проворно
свое наденет черное пальто,
и одиночество окажется просторно
и так великолепно, что никто
не станет продолжаться ни в потомках,
ни в разговоре дольше трех минут…
то хоть меня, пускай меня в потемках
у перехода за руку возьмут.
Вернуться в Итаку
Богатырева Ирина Сергеевна родилась в Казани. В 2005 году закончила Литературный институт им. А. М. Горького. Живет в Подмосковье. Как прозаик дебютировала в 2007 году в “Новом мире”.
Из города с татарским названием, от плиткой мощенной его пристани, от причала с провисшей на столбиках металлической цепью — от всего этого что ни лето отходит маленький пароход. Идка, не большая, не маленькая, каждый год чуточку старше, чем в предыдущий, на палубе стоит, глядя на волжскую волну, пену за кормой, мусор у причала. Пароходик уплывает к острову, который звался тогда нежно и просто — Бережок. И может быть, из-за этого названия, может, из-за свойств памяти — ведь сколько всего случилось потом, — но место это постепенно утратило точку на карте, превратилось в миф, переселилось в область, доступную только памяти, да и там сохранилось лишь потому, что именно туда каждое лето уходил пароходик из города с татарским названием. “Ка-зан”, — произносит Идка по слогам, глядя на огромные буквы на крыше порта, уплывающего все дальше и дальше. Идка знает, что там написано именно так, по-татарски, а папе кажется, что читает. Только Идка еще не умеет читать.
Для нее это — правило жизни, для мамы и папы — отпуск. Месяц мама, месяц папа, по очереди живут они каждый год с Идкой, не маленькой уже, но еще не большой, в деревянном домике — одна комната и терраса — в сосновом бору; в общую столовую, огромный ангар с запахом кислой капусты и эхом от стука посуды, ходят через лес и в Волге купаются с Идкой по очереди: месяц мама, месяц папа, на выходные только собираясь все вместе, втроем.
Каждый год повторялось так, чтобы слиться потом в воспоминание одного, постоянного лета, в которое вместилось все, что повторялось из года в год; а что не повторялось, запомнилось ярко и прочно, подетально запомнилось. Каждое лето до того, последнего, — отпечаток травинки на янтаре: застывшие в солнце, стоячие, томные дни. А после все ускорилось и посыпалось. Что стало тому причиной — неизвестно, просто все должно было измениться раз и навсегда: и на Бережок им уже не приехать, и жизнь вся сразу стала другая.
