Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий
Писатель молча смотрел на паспортную страницу; на Гостя он глаз не подымал. Тот осторожно вынул из рук Писателя невесомую книжицу, сказал, как малому ребенку:
— А теперь давайте перевернем страничку. Что же мы увидим? Число, месяц, год рождения: 21 ноября 1943 года. Все, как у вас — только на столетие позже… Ну, теперь-то вы все понимаете?
Писатель наконец взглянул на Гостя и усмехнулся, как будто даже лукаво:
— А вот здесь вы ошиблись, м-м… молодой человек. Я родился не 21-го, а 9 ноября.
— Да, да, конечно, конечно, вы верно заметили, — быстро проговорил Гость. — Очень верно. И я не спорю. Кто же станет опровергать очевидное? Но тут и вы — правы, и я, как ни странно, — прав. Дело в том, что вы родились по старому стилю, а я — уже по новому. В России в двадцатом столетии был введен новый стиль… ну, такой, какой существует во всей Европе.
— Гм… действительно. 9 плюс 12 будет 21. Простая арифметика. Мне доступная.
— Вот видите! Вы меня сразу поняли. Я так и думал, что вы все сразу поймете! — Гость заулыбался. — И еще, смотрите! еще одно совпадение. Место рождения: Ленинград. А это…
— А это, если следовать вашей логике, конечно же Петербург, — закончил Писатель. — Но почему он переименован? Так странно звучит: Ле-нин-град. И он… он уже не столица Российской империи? Столица — снова Москва? «В Европу прорубить окно» России так и не удалось?
— Удалось прорубить или не удалось — судить не берусь. Но вы угадали верно: Москва-матушка — снова столица. Но только не Российской империи. И не России… России, собственно, и не существует…
— Что? Что? Что? Что вы сказали? Как это так? Как это может быть? Не может этого быть! Не может! Никогда! — Писатель подскочил к Гостю, схватил его за грудки; крепко сжав отвороты пальто, затряс: — Ну, что же вы молчите?! Ну! Ну! Скорее же говорите, черт бы вас побрал!
— Да вы, Бога ради, успокойтесь, — испуганно заговорил Гость. — Я, извините сердечно, не подумав, ляпнул. Россия конечно существует. Куда же она денется?! Такая странища! И я, виноват, не совсем точно выразился. Прошу еще раз, извините. Успокойтесь, ну прошу вас. — Писатель разжал кулаки. — Просто теперь бывшая Российская империя называется: Советский Союз. А сокращенно вообще произнести трудно: СССР. Но мы, правда, привыкли… Так вот, осенью 1917-го в Петербурге… а он тогда Петроградом назывался… произошел переворот. Революция. Вождем ее был Ленин. Но Ленин — это псевдоним. Его настоящая фамилия — Ульянов. Может быть, фамилия эта вам даже и памятна? Ульянов. Александр Ульянов покушался на…
— Я помню. Да, я очень хорошо помню. Я — отнюдь не сторонник революционных методов борьбы, это вы, видимо, знаете. Но вы, может быть, не знаете: я написал… э-э, лет пять тому назад… письмо, в котором протестовал против смертной казни. Письмо было опубликовано.
— Мне это известно, — ответил Гость скромно. — Именно поэтому я и назвал вам фамилию: Ульянов.
— Спасибо, вы очень любезны! — Писатель насмешливо поклонился. — Итак: Ульянов — Ленин — революция — Ленинград. Но это означает, что несчастный молодой человек не был повешен?! То есть…
— О, простите великодушно, — перебил Писателя Гость. — Я снова не совсем точно выразился. Очень трудно ориентироваться во времени: в моем, в вашем… — Гость помолчал и закончил с улыбкой: — Скачешь как блоха: вперед-назад.
— Ничего, ничего, говорите. Как Бог на душу положит. Я попытаюсь разобраться, понять что к чему. Итак: Александр Ульянов.
— Александр Ульянов был казнен… э-э… в мае 1887 года. А революцию в России, в октябре 1917 года, совершил его младший брат — Владимир. А Ленин — это его партийный псевдоним. Но я, кажется, уже говорил об этом. И вот… и вот в его честь Петербург — Петроград и был переименован, когда он умер. Я о Ленине говорю. И стал называться: Ленинград. Это я уже о городе говорю. О, Господи! Я, кажется, вконец запутался… М-да… Ну, и почти сразу после революции Москва стала столицей государства, ну, а бывшая Российская империя стала называться Советский Союз. Уф!..
Писатель отступил от Гостя на несколько шагов:
— Глупость какая-то! Галиматья! Чушь! Ахинея! Какие-то дикие названия, нелепые фразы! Вы меня разыгрываете? Признайтесь честно. Но зачем вам это нужно?
— Разыгрываю?! Помилуйте! Ни в малейшей мере! — пылко воскликнул Гость, глядя Писателю прямо в глаза. — У меня речь, конечно, путаная, но ведь и…
Писатель, покачивая головой, прервал Гостя:
— Погодите. Нам предстоит, несомненно, долгий разговор. Дайте я в себя приду… И что это за манера: только рот раскроет — сразу пугать?! Черт с ними, с вашими названиями. Суть, суть важна! Жива Россия, слава тебе, Господи! — Перекрестился. Помолчал. — Значит, была революция, говорите? — Уголками рта улыбнулся Гостю: — Впрочем, что же мы стоим? Прошу вас, присаживайтесь.
Хозяин подвинул к письменному столу второе кресло. Кресла в его кабинете были огромные; подлокотники — в виде львиных лап. Сел, положил на подлокотник правую руку, узкую, желтоватую, жилистую руку — она была похожа на древнего ящера. Но нервно забарабанил по дереву пальцами — и образ, мелькнувший в голове Гостя, тотчас разрушился.
— Присаживайтесь, пожалуйста. Так нам с вами удобнее будет беседовать. Вы курите? — Гость кивнул. — Я, знаете ли, трубку закурю… Я ведь теперь трубку курю. Впрочем, — он подмигнул Гостю, — вы это, конечно, тоже знаете… М-да. Врачи не разрешают курить — какую-то дурацкую болезнь сердца обнаружили. Но трубка мне помогает работать. А без работы, согласитесь, какая же жизнь? Ох, до чего нехорошее столкновение двух «ж»… Извините. А вы курите. Курите, что привыкли. Не стесняйтесь. — Подвинул Гостю массивную, зеленого камня, пепельницу. — И рассказывайте! Все рассказывайте! Мне все, абсолютно все интересно! — И почти без паузы: — Господи, я вас поначалу чуть было не прибил, честное слово!.. Так соблаговолите же начать рассказ, милостивый государь. Я жду! Впрочем, позвольте сначала один вопрос: как вы ко мне попали?
— Вразумительно, пожалуй, не смогу ответить. — Гость достал пачку «Беломора», закурил. — Честно признаюсь: как — сам не знаю… Ну, а в общем-то очень просто: сел на электричку… на поезд… и приехал.
Писатель отозвался тотчас:
— Поезд сюда не ходит. — Сказал, словно уличая во лжи.
Гость неопределенно махнул рукой:
— Он, как и в ваше время, так и столетие спустя, не ходит… Я, как и в ваше время, доехал до станции Кериоки. А потом — до вашей дачи — семь верст пёхом… простите, пешком. Я еще год назад, в это же самое время, в августе, у вас на даче побывал. Она, правда, перестроена. Может быть, от дачи вашей вообще один только фундамент остался… Сейчас и дача, и сад — на территории пионерлагеря… ну, в общем, где дети летом отдыхают. Ну, а в конце августа здесь уже нет никого. И вот, неподалеку от дома, в траве, нашел кусок плитки изразцовой, взял на память… Это еще в прошлом году было… И как теперь оказалось: вовсе даже не зря…
— Так, так. Я ваш рассказ на минутку прерву, извините. Мысли у меня тоже — как вы сказали? — словно блохи, скачут. Но простите, хочу вас спросить: вы — писатель?
Посетитель улыбнулся почему-то виновато и пристыженно:
— Нет, что вы! Какой я писатель?! Я — просто инженер.
Хозяин прищурился:
— То есть как это — просто инженер?! Что вы такое говорите, милостивый государь? Просто инженер! Хм, хм… Инженер — это же замечательно! Уважаемый в обществе человек. Человек будущего! Вы — кто? Путеец?
— Нет. Но пусть я буду инженер, и все. Хорошо? А то рассказывать долго, да и, поверьте, неинтересно. К тому же к нашему сегодняшнему разговору это не имеет ни малейшего отношения. Скажу только: у нас теперь инженеров — что собак нерезаных. Ох, простите меня за дурное сравнение, невольно вырвалось… В общем, инженеры теперь — самые разные.
— Понимаю. Прогресс. Иначе, конечно, и быть не могло. Кое-что я, значит, в своих книгах и в самом деле смог верно угадать. Это меня, признаюсь, радует.
— Только мы, инженеры, — вовсе не уважаемые в нашем обществе люди. И очень часто — бесполезные. К сожалению, совершенно бесполезные. Таков, к примеру, и я. Труд инженера теперь не ценится нисколько. Да и мы сами, если честно сказать, разучились работать по-настоящему. Парадокс: мы, инженеры, — скорее тормоз прогресса, чем его двигатель.
Писатель, прямо-таки по детски, обиженно вытянул губы трубочкой:
— Вы меня огорчаете. Как же это так может быть? Не понимаю.
Гость с силой ткнул окурок в пепельницу:
— Да черт его знает — как! Я и сам не понимаю. И никто у нас, в России, тоже, наверное, не понимает. Не должно быть такого — это верно, это все признают. А вместе с тем — есть.
Писатель взглянул на Гостя пристально и весьма, как показалось тому, неодобрительно.
— А вы никогда не задумывались над тем, что вы — человек отнюдь не обширных знаний? Вас, наверное, дурно учили?
