Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2003

Дмитрий Полищук

Мастер пения

Полищук Дмитрий Вадимович родился в 1965 году. Поэт, литературный критик. Автор трех книг стихов. Живет в Москве.

Ты знаешь, как разнять все оковы.

За то, что я есть на земле, — я в долгу неоплатноми буду его возвращать, покуда я есть:за воздух, который вдыхаю и выдыхаю обратно,за воду, что пью, и за хлеб, что мне выпало съесть.Ведь, сколько живу, все долги свои возвращаю, —живущий долги выплачивает живым, —за все, что беру, я дыханием, хлебом, водой отвечаю,покуда я жив, расплатиться бы с долгом моим.И так совершив, я остался бы свете на этомсвободным, лишенным долгов, как и свете на том,в том мире, где предки и боги, — не связанным долга обетом,во всем искупленным, любым устремляясь путем.

Егору Даниловичу Резникову.

Когда мастер пения входит в храм,с ним в придел возвращается тишина.Это чувствует дискант-послушник, посматривает по сторонам:чудно легче стало вытягивать, а причина-то не ясна.И никто не приметит из братии, как никто не подслушал досель,миг, когда мастер пения вступает в общий хор.А уже на голос единственный откликнулась каменная свирель —отзвуков радугой многолиственной зацветает собор.И хор восходит звучания лествицей, сливаясь в единый глас,и из каждого сердца — как к солнцу лучи! — тянется серебряная труба,выводя аллилуйя и радуйся, и молись за нас…Когда мастер пения выходит из храма, его встречает толпа.И к нему подводят для исцеления от рожденья глухих,запущенных, му-му мычащих, кому и ма-ма не суметь.И вот все зеваки разинут рты, будто каждому дали поддых…Он руку кладет на грудь — человек начинает петь.И все начинают петь, и волю дают слезам,и слышат, что с ними согласно поют в Везеле, в Фонтене, в Тороне…Это мастер возводит пения чистого храмот пределов земли на западе и востоке, на юге и там — в родной стороне.

06.12.2002.

И было утро, и было лето.Лежала рядом, совсем раздета,совсем раскрыта, еще спала ты,и были губы холодноваты.Плыла улыбка еще без тела —а тело было тепло и бело.

Антон Уткин

Рассказы

Уткин Антон Александрович — прозаик. Родился в 1967 году в Москве, окончил исторический факультет МГУ и Высшие сценарные курсы при Госкино. Автор романов «Хоровод», «Самоучки», а также повестей и рассказов. Лауреат премии журнала «Новый мир». Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Брейгель часто думал о том, откуда у него такая фамилия. Вернее всего, царь Петр вывез какого-нибудь Брейгеля из тучного Антверпена. Тот Брейгель был или плотником, или механиком, или хорошо разбирался в мушкетах. Или, может быть, все было еще проще — это уже во времена Анны Иоанновны — метресса Воспитательного дома по фамилии Брейгель понесла, родила, ребенка бесстыжим своим филейным телом, прелестным узким лицом, утиным носом фламандской Богоматери довела до Инженерной школы, посем умерла.

Отца своего он не помнил, родных его не знал. На все его вопросы об отце домашние неизменно отвечали: «Не болтай глупости. Ешь суп». Брейгель был почти уверен, что похожие ответы получает и Брейгель-младший, когда проявляет излишнюю любознательность.

Да, наверное, действительно умерла. Тот человек, который бросился под колеса состава, тоже, скорее всего, умер. Умер. «Уме-рла. Уме-рла». Что-то шумерское слышалось в этих звуках. Звуки, журчащие в черной гортани, ступни, утопающие в песке или мешающие глину для горшков, где поколениями будут пестовать розовые непотухающие угли и, подобно светилам, дадут имена.

В школе метрессин Брейгель за многие непорядочные и нерадетельные поступки да по малости лет сиживал за штрафным столом, покрытым мешковиной, угощался разломанным хлебом, солью и водою из деревянной чашки, стал постарше — угощался фухтелями — это сомнительное право, несомненно, добыла ему иностранная фамилия, — потом сиживал на кровельке, поставленной на орудийный запал… Потом сиживал в Югорском Шаре, на стенах крепостей, которые сам же и строил, и на изнанку фортификационных кроков наносил невесомым угольком легкие очерки мироздания, — любил рисовать.

После этого в предполагаемой истории Брейгелей следовали века умолчания вплоть до скупого упоминания в ноябрьском номере «Мира Божьего» за 1907 год о том, что некий подъесаул Павел Брейгель в составе 9-го полка Оренбургского казачьего войска принял участие в русско-японской войне. Журналы, изгнанные из учреждения по плесневелой своей ветхости, проникнутые прикипевшей известью, с измочаленными кожаными углами, к Брейгелю попали в тяжелой стопке, пережатой до неизгладимых вдавленных рубцов колючей волосяной веревкой, надежной, как аркан. В сущности, этот Павел Брейгель из «Мира Божьего» (или Петр?), если не считать сына и художников, был единственным человеком с такой фамилией, который был ему знаком. Да и то не воочию. И как раз, когда пошел снег, он опять раскладывал свой пожизненный пасьянс, крапленный недостатками связующих звеньев.

Пошел он уже тогда, когда они собирались выйти из автобуса. У стеклянного павильона станции метро гуськом стояли несколько машин «скорой помощи», внизу, на полвагона выставив из-под козырька платформы плоскую симпатичную физиономию, застыл пустой состав с открытыми дверями, широко распахнув в обиженном изумлении свои круглые фары, — куда более живой этой неподвижностью и ярко освещенной пустотой, чем когда привычно, не считая, впускает и выпускает своих ездоков. «Через час, не раньше», — сказала дежурная, но ничего толком не было известно. И каждую минуту улица вваливала внутрь новые и новые толпы, и все повторялось сызнова: расспросы, ответы, слухи и обещания. Некоторые звонили родственникам, чтобы те приехали за ними на машинах. Другие топтались растерянно, клубились испарения, шаркала обувь. Брейгель-младший забился в угол между будкой контролера и билетной стойкой и, обняв скрипичный футляр, выглядывал оттуда насупившись, как затравленный зверек.

— Позвони маме, пусть она за нами приедет, — капризно потребовал он.

Брейгель покачал головой с сомнением и хмуро огляделся. Люди то входили, отряхиваясь от снега, то выходили обратно, озадаченно глядя на запруженную автомобилями улицу. Сесть в один из них значило обречь себя очередным безотрадным превратностям потерянного вечера. Так они простояли некоторое время, на правах сиюминутных старожилов разглядывая толпящихся людей.

— Надо идти, — просто сказал Брейгель-младший, положил футляр на подоконник кассы и стал затягивать завязки на капюшоне куртки.

Брейгель даже поразился, как это ему самому не пришла в голову такая простая и разумная мысль, и опять посмотрел на Брейгеля-младшего — на этот раз с уважением.

— Мы же не спешим? — спросил он непонятно кого.

— Нет, не спешим, — поспешно отозвался младший и вышел из своего убежища.

В одну руку Брейгель взял скрипку, в другой зажал рукав Брейгеля-младшего, и они устремились навстречу потоку обеспокоенных пешеходов, мимо обезумевших автомобилей и накрененных автобусов, затертых ими, точно корабли в ледовитых морях.

Если вообще связь Брейгеля с Россией представлялась странной, то уж связь Брейгеля и Оренбургского казачьего войска могла иному невежде показаться и вовсе предосудительной. Но Брейгель невеждой себя не считал. Он знал, что удобнее и короче будет пройти вдоль реки, а чтобы попасть на реку, надо было идти парком до высокого крутого берега и вместе с липами и дубами сползать на набережную.

— Тогда это будет рекорд, — восторженно предположил Брейгель-младший. — Если такой маленький малыш пройдет столько километров.

— Гм. Может быть, — отозвался Брейгель с опозданием.

В квартале от станции часто и безучастно дремали деревья и темной чащей прикрывали берега. Ближе к реке начинались липы, которые помнили еще пожар Москвы, серый сюртук императора и польский плащ неаполитанского короля. Как по мановению волшебной палочки остались в стороне смятенные толпы, сутолока машин, растерянность несчастья. Город пропал, словно его выключили. В мгновенье он стал каким-то призрачным нереальным воспоминанием; здесь же стояли полновесная тишина и серо-голубой туманный полумрак снега, и достоинство старинного парка поддерживалось тяжелыми каплями, ниспадавшими с веток с размеренной торжественностью.